Бернард Маламуд - Жильцы
— «Я старый человек, много повидал на своем веку, а ты еще молодой. Ты прочел больше книг, но я мудрее. Я прожил долгую жизнь и знаю, что случалось. У меня шесть жен и двадцать девять детей. Я не раз глядел смерти в лицо и знаю боль многих утрат. Слушай мои слова».
Лессер, боясь что-либо пропустить, ловит каждое слово.
— Он говорит: «Когда злой дух хочет забраться к тебе в глаза, держи глаза закрытыми, пока злой дух не заснет». Он говорит: «Не вонзай свое копье в живот тем, кто не враг тебе. Если кто-нибудь поступит дурно, этот поступок не умрет. Он будет жить в хижине, во дворе, в деревне. Обряд примирения не даст толку. Люди произносят слова мира, но не прощают других. Он говорит, уверен ли ты, что запомнишь его слова».
— Скажи ему, я понимаю.
— Он говорит, ты поймешь завтра.
Старый вождь еще глубже вперяет в Лессера взор. Тот слушает еще внимательнее.
— Он говорит: «Тьма так велика, что придает собаке рога». Он говорит: «Мышь, возомнившая себя слоном, сломает себе хребет».
— Понимаю.
— Ты поймешь завтра.
— Так или иначе, я слушаю.
— Он говорит вам: «Ешьте плод там, где найдете его. Тигр, раздирающий свои внутренности, не может переварить пищу». Он говорит вам: «Радуйтесь жизни, ибо тени, как весла, уносят года в быстрых лодках, они несут тьму. Передайте другим мою мудрость».
— Я это сделаю. Я пишу книгу.
— Он говорит, что не хотел бы, чтобы его слова попали в вашу книгу.
Лессер безмолвствует.
Вождь поднимается. — Идите с миром, вы и ваша невеста.
Не чувствуя больше на себе его пристального взгляда, жених с облегчением встает.
Переводчик зевает.
Вождь пьет пальмовое вино из тыквы-бутыли.
Один из юношей бьет в барабан.
Писатель, радуясь жизни, скользит в танце босыми ногами с копьем в руке. Члены племени ритмично хлопают в ладоши. Юбка Лессера из пальмового волокна шуршит, звенят кольца на его лодыжках, когда он делает выпады копьем то в одну, то в другую сторону, отгоняя затаившихся нечистых духов. При этом он что-то бормочет про себя.
Когда танец окончился, его бедный отец, А. Лессер, когда-то преуспевающий портной, ныне кожа да кости, раздражительный старик в коляске из алюминиевых труб, говорит своему вспотевшему сыну:
— Как тебе не стыдно танцевать, словно какой-нибудь шварцер[15], совсем без ничего.
— Это церемониальный танец, папа.
— Я не дал тебе еврейского воспитания, и это моя вина.
Старик плачет.
Жених обращается к своей беременной невесте: — Мэри, я не очень-то умею любить, не спрашивай почему, но я постараюсь дать тебе все, чего ты заслуживаешь.
— Что в этом тебе-то, Гарри?
— Я понимаю, что ты за человек. Остальное я узнаю.
— Ну тогда все хорошо.
Они целуются.
— Все хорошо, — говорит золотушный переводчик.
Раввин запевает молитву на древнееврейском.
Разговоры соплеменников затихают.
Айрин и Вилли, сидя под белым шелковым балдахином, потягивают из стеклянного бокала импортный «Моген Давид». Родители жениха, белые кости в черных могилах, не могут вернуться к себе на родину сегодня; но Сэм Клеменс, свидетель из Гарлема, США, несмотря на острый понос и на то, что он глубоко страдает от сознания личной утраты, прибыл ради своего друга Вилли.
Отец Айрин, ее мать и младшая сестра, натуральная блондинка, собрались в кучку у края балдахина. Отец, Давид Б. Белински, мужчина С цветущим лицом, не способный ни минуты постоять на месте, в черной фетровой шляпе и шелковом костюме, полосатой рубашке с широким галстуком, владеет фабрикой по изготовлению пуговиц. Он изумленно улыбается. Мать, высокая женщина, привыкшая целыми днями сидеть дома; на ней простое белое платье, ортопедические туфли и синяя шляпа, скрывающая глаза и половину носа. Ее грустная сестра — жена преуспевающего брокера-страховщика, дома он занимается своим бизнесом и тремя маленькими детьми.
Хотя длинная хижина старого вождя не корабль, у всех такой вид, будто они страдают морскою болезнью.
Жених, дважды основательно обшарив карманы, заявляет, что, похоже, забыл захватить брачное кольцо. Взгляды всех в изумлении обращаются на него. Отец легонько вздыхает, но раввин говорит, что вместо кольца невесте можно дать монету, и вот Вилли достает из кармана брюк и протягивает ей горячий десятицентовик, и Айрин крепко сжимает его в кулаке в течение всей церемонии.
Когда чтение пошло по второму кругу — во время первого он внимательно прислушивался к словам, — Вилли медленно повторяет за раввином: «Харе ат мекудешет ли бетабаат зу, кедет Моше вей Исраел».
— Что я говорю? — спрашивает он у Айрин.
— Я сказала тебе: «Помни, ты обручен со мной этим кольцом по закону Моисея и Израиля».
Вилли облизывает сухие губы.
— И это все венчание?
— Да, если это тебе нравится. Ты сказал, мы поженимся, если обвенчаемся здесь.
Он утвердительно кивает, и они целуются.
Гости кричат: — Да!
Раввин зачитывает семь благословений.
Вилли ударом каблука разбивает винный бокал.
— Мазел Тов[16], — говорит Лессер.
Музыканты то выбивают легкую дробь, то гулко бьют в барабаны, радостно и легко. Бамбуковая флейта поет.
— Теперь вы муж и жена, — говорит раввин. — Мне хочется плакать, но как мне плакать, если Бог говорит: «Возрадуйся!»
Вилли и Айрин, слушайте меня. О, какое трудное дело женитьба, даже при наилучших обстоятельствах. А если к тому же он черный, а она белая? Мир так несовершенен — вот что я хочу сказать. Но вы сами сделали выбор, и я желаю вам здоровья, счастья и всего наилучшего вам и вашим детям. Я знаю, мои сотоварищи-раввины строго осудят меня за то, что я совершил эту церемонию, но я спросил себя, угодно ли было бы Богу, чтобы я так поступил, и я так поступил.
Вилли и Айрин, для телесных наслаждений не надо обучаться в колледже; но жить вместе в любви не так уж легко. Кроме любви, которая сохраняет брак, есть и другое, что сохраняет жизнь. Это взаимное доверие, взаимопонимание, щедрость, а также расположение делать то, что нелегко делать, а делать надо. Что я еще могу вам сказать, дети мои? Вы либо поймете меня, либо не поймете.
Я прошу вас также помнить, что свадьба — это договор. Вы договариваетесь любить друг друга и поддерживать ваш союз. Мне хотелось бы напомнить вам о договоре Авраама с Богом и, благодаря ему, о вашем. Если мы будем связаны договором с Богом, нам будет легче быть связанными договором друг с другом.
— Я согласна, — говорит Айрин.
— У меня в доме нет и не было никакого Бога, — говорит Вилли. — Какого он цвета?
— Цвета света, — говорит раввин. — Без света кто увидит цвет?
— Кроме черного.
— В один прекрасный день Бог объединит потомков Измаила и Израиля, и они будут жить вместе как один народ. Это будет не первое из чудес.
Вилли смеется, плачет, затем умолкает.
— Давайте танцевать, — говорит Айрин.
Все гости, включая знать, встают и принимаются танцевать. Некоторые юноши, пытаясь подражать новобрачным, трясут бедрами и плечами, потом перестают подражать и танцуют как умеют. Женщины угощают всех цыплятами с кунжутом и помидорами, жареным мясом и пальмовым вином. Несколько девушек, вплетя в волосы цветы, кружатся в хороводе. Чернокожие юноши вьются вокруг них, издавая радостные крики.
Те, кому хочется плакать, плачут. Свадьба есть свадьба.
Айрин спрашивает у Лессера, когда они танцуют вместе последний танец: — Как ты все это объясняешь, Гарри?
— Нечто подобное я рисовал в своем воображении, как любовный акт, как завершение моей книги.
— Ты не так уж прозорлив, — говорит Айрин.
Конец
*
Лессер поднял крышку мусорной урны, и горячий зловонный выброс сжал ему ноздри. Он отпрянул, как от удара по лицу. «Мертвая крыса», — пробормотал он, но увидел лишь массу синих бумажных комков — у Вилли кончилась желтая бумага. Зажав нос, он приблизился к урне. Отступил назад, развернул и составил вместе несколько страниц по крайней мере из трех вещей, над которыми Вилли сейчас работал.
Рассказ начинался так. Жаркий летний вечер, время ужина, разящего тушеной капустой с ребрышками у доходных домов по Сто сорок первой улице возле реки, четыре негра влезают на залитые гудроном крыши — по двое с каждой стороны улицы; они стоят неровным квадратом. Люди у подъездов подхватывают стулья и юркают внутрь. Синий «крайслер» плавно подкатывает и останавливается у тротуара. Негры на крыше открывают огонь по негру в полицейской форме, выходящему из своего нового автомобиля. Две пули попадают ему в живот, третья застревает около спинного хребта, четвертая в ягодице. Полицейский вращается вокруг собственной оси, махая руками, как будто пытаясь выплыть из откатывающейся в море волны прибоя, но, уже мертвый, оседает на залитый кровью тротуар, глядя невидящими глазами на голубятню на покинутой крыше. Рассказ называется «Четыре смерти мусора».
