Стивен Кэрролл - Венецианские сумерки
Она еще не успела переменить платье, в котором проходила весь день, и ей вспомнились мужчины в кафе, которые среди послеполуденного затишья прилипали к окнам, чтобы посмотреть, как ветер задирает ее юбку. Она слышала, как они присвистывают и как далекий голос Молли произносит: «В таком виде расхаживают только шлюхи». Что может заставить мужчин прилипнуть к окнам кафе? Только шлюха на ветру. А может, она и есть шлюха, притягивающая взгляды мужчин в кафе, — из того разряда шлюх, что околпачивают стариков. Теперь, и не впервые за последние сутки, она пожалела, что приехала, иначе все шло бы своим чередом. Пусть бы Фортуни оставался в царстве его дневных грез, наедине с его игрушками, которые он может брать и откладывать в сторону, как ему захочется. Ничье сердце бы не разбилось, и тяжкое бремя вины ни на кого бы не легло.
Она увидела оставленный на столе словарь по искусству в бумажном переплете. Утром она пролистывала его и наткнулась на статью о Мунке. Прочитав ее, Люси невзначай бросила взгляд на даты рождения и смерти: 1863–1944. Странно, подумала она. Но почему? И тогда ей припомнились слова Фортуни, как он повстречался с художником сразу после войны. Она пожала плечами, медленно покачала головой. Такой пустяк, подумала Люси, такая пошлая выдумка. Зачем?
Но было слишком жарко думать и слишком поздно беспокоиться о чем-то. Она смыла под душем пыль этого дня, переоделась в чистые джинсы и футболку и побрела через переполненную туристами ночь, чтобы в последний раз встретиться с Фортуни.
Глава тринадцатая
Люси испытала облегчение, оттого что Фортуни даже не пошевельнулся, чтобы прикоснуться к ней, когда она пришла; не предложил ей и посидеть на кушетке в гостиной. Он повел ее вверх по лестнице в жилую часть дома, где она была лишь однажды, на балкон, выходивший на Большой канал.
Там Роза поставила столик с вином и вафлями, но на сей раз это было шампанское лучшего сорта. Как и в предыдущие посещения Люси, в воде отражались фонари на площади напротив, остановка трагетто и ярко освещенные окна кафе. Похолодало, и Люси с Фортуни вели неспешную беседу, слушая поплескиванье волн, бившихся о фундамент.
Фортуни, и без того внимательный и заботливый, в тот вечер превзошел самого себя. В какой-то момент Люси передернула плечами от вечерней свежести, и он тут же спросил голосом, явно выдававшим заботу:
— Замерзла?
— Нет, — рассмеялась Люси.
— Твоя шаль… — Он уже собрался кликнуть Розу, но Люси остановила его:
— Пожалуйста, не надо.
— Может быть, зайдем в комнату?
— Мне не холодно. — В голосе Люси мелькнуло раздражение. — И потом, мне нравится вид на канал.
Фортуни сдался, но продолжал обращать внимание на мельчайшие детали: как на вкус вафли; хорошо ли вино. При легчайшем порыве ветерка он вставал с кресла и уговаривал Люси зайти в комнату. Но она продолжала сидеть, и он тоже садился.
Стояла середина августа, и лето, можно сказать, кончилось. Но Люси понимала, что кончилось не только лето. Искры на воде, музыка над каналом — все ушло. То же случилось и с Фортуни. Фортуни — и тот старый, ветхий мир, в котором он жил. Больше уже не обаятельный, просто уставший от себя. Ей пришло в голову, что все знания традиции, истории могут быть и ужасным грузом, который одно поколение передает другому с огромным облегчением, и со сменой поколений груз только увеличивается, а смысл его идет на убыль.
Размышляя над этим, она попутно представляла себе ныне далекую Люси, которая мечтала увидеть себя в этом мире, Люси, которая как-то вообразила, что этот мир принадлежит и ей. О чем она думала? И кто вообще была эта девочка? При всех стараниях Люси не отождествить себя с той, прежней Люси. Она была вне, пытаясь заглянуть внутрь. Это чувство встревожило ее, и впервые на своей памяти, а может, и впервые в жизни она посмотрела на себя со стороны. И ей не очень понравилось то, что она увидела. По правде говоря, совсем не понравилось. Теперь она смотрела глазами Молли, глазами женского методистского колледжа и консерватории. Но прежде всего она видела себя глазами Марко — своевольной, легкомысленной дурочкой, настоящей свистулькой, которая играючи суется в чужие дела, ничего в них не смысля. Она посмотрела на Фортуни и вместо прежнего преклонения ощутила только вину и жалость, вместо жгучего нетерпения начать настоящую жизнь — одну лишь печаль.
Шампанское выпили, и Фортуни повел ее обратно в дом, в большую столовую. Люси видела эту комнату впервые и даже не подозревала о ее существовании. Дом был настолько обширен, что постоянно вводил в заблуждение, преподносил сюрприз за сюрпризом. Познавать этот дом, вдруг подумалось ей, — это как познавать весь запутанный мир, куда она неловко вторглась, обнаружив затем, что его не знает; вроде бы что-то поняла — но нет, приходится то и дело подправлять свои представления.
Она не ожидала, что ей доведется ужинать в столь пышном окружении, и сознавала, что одета неподобающе и даже не постаралась как-то себя приукрасить. Фортуни, напротив, — она заметила это, едва переступив порог дома, — выглядел так, будто холил себя весь день ради этого случая. Положительно, он весь сиял, словно сбросил с себя разом несколько лет; таким молодым Люси его вживую еще не видела.
Когда ужин закончился — ви́на едва пригубили, а фрукты, выбранные с таким тщанием, не тронули и вовсе, — Фортуни пригласил Люси в смежную комнату. Там было темнее, но в неярком свете ламп тем не менее обнаружились новые портреты. Ими была увешана вся комната; самый ранний относился к концу пятнадцатого века, а на последнем были изображены мужчина и женщина, одетые по моде начала сороковых годов. На большом столе орехового дерева было разложено изображение генеалогического древа с декором в духе иллюминированных средневековых манускриптов.
Фортуни был счастлив, в настроении, держался как светский человек. Но под всем этим, в том, как он нервно откидывал со лба серебристые волосы, читался легкий намек на беспокойство. Склонив плечи, Фортуни целиком погрузился в пространную повесть, простертую перед ним на столе; он называл имена, излагал истории, описывал своих предков так живо, что они на мгновение обретали новую жизнь. Люси слушала внимательно и даже с увлечением, однако не переставала задавать себе вопрос, что она здесь делает. И тут Фортуни спросил:
— А у твоей семьи такие же глубокие корни?
Люси, имевшая лишь смутное представление о своих английских, шотландских и немецких предках, пожала плечами:
— Точно не знаю.
В ее ответе слышался легкий вызов, намек на то, что прошлое, каким бы оно ни было славным, волнует ее куда меньше, чем его.
— А я вот знаю точно, — продолжал Фортуни, прихлебывая из стаканчика кальвадос. (Прихлебывает, подумала Люси, которой внезапно все это надоело. Он всегда прихлебывает. Хоть бы раз взял и выпил залпом.) — В моей семье, — произнес Фортуни, опуская стакан, — нельзя не знать своей истории.
— Должно быть, это очень нелегко.
— Иногда, — кивнул он. — А иногда я ощущаю это как преимущество; говоря это, я имею в виду честь. А порой, — добавил он, и его манера показалась Люси несколько тягучей, — я ощущаю на себе бремя.
Она кивнула, не найдясь что ответить.
— Не присядешь?
— Нет, мне и так хорошо.
— Пожалуйста. Прошу тебя — сядь. — Фортуни указал на большое пухлое кресло с богатым замысловатым орнаментом. Потом подвел Люси к нему. — Вот! — Он отступил, созерцая эту сценку, как показалось Люси, с тем же удовольствием, с каким накидывал на нее красное платье или устраивал ее у окна весной, — те времена представились ей невероятно далекими. Фортуни прервал ее мысли, голос его звучал приподнято, удовлетворенно. — Просто не верится, что ты никогда не сидела в этом кресле.
— Ты так говоришь, будто это трон.
— Моя дорогая Лючия…
— Я не Лючия, — ответила Люси спокойно, но твердо.
Фортуни помолчал.
— Моя дорогая… Люси. Оно выглядит троном, потому что на нем сидишь ты.
Он улыбнулся. Люси быстро огляделась и ответила улыбкой на улыбку, решив и дальше ему подыгрывать. Вреда от этого не будет.
— Думаю, — спокойно пошутила она, — что я вполне могла бы сойти за какого-нибудь матриарха.
Фортуни, стоявший рядом с мраморным камином, откашлялся и повернулся к ней:
— Ты очень красива.
Люси ответила легким кивком, почти по-королевски.
— Это не комплимент. — Фортуни чуть поднял брови. Он держался как человек, знававший за свою жизнь немало красивых женщин. — Это просто констатация факта. Правдивая. Я наблюдал за тобой, — добавил он. — В тебе все естественно — осанка, грация. Это у тебя прирожденное. И поверь мне, другие люди тоже замечают это. Я видел, как на тебя смотрят. Тебе ничего не нужно делать, чтобы окружающие ощутили твое присутствие, а это дар. И очень немногие наделены им. Но в тебе, дорогая Люси, это есть.
