Пол Остер - Мистер Вертиго
Новый номер мы обсуждали бесконечно, но двигались вперед медленно, главным образом методом проб и ошибок. Много часов и дней мы провели на песчаном, продуваемом всеми ветрами берегу Кейп-Кода, внося поправки и изменения, шлифуя и оттачивая детали перед толпой суетившихся рядом чаек. Мы хотели, чтобы каждая минута выступления была заполнена. Это стало нашим главным принципом, главной задачей, ради которой делались все бесконечные расчеты, на которую направлялись все наши усилия. Раньше, когда я выступал на гусиных лужках, там все время было мое, и я мог работать час или даже больше, в зависимости от настроения. Но сцена была другое дело. Мой номер включался в программу, где мне отводилось двадцать минут. Мы лишались озера, лишались дополнительного эффекта от естественного пространства, лишались свободы кульбитов и стоярдовых пробежек. Теперь все требовалось ужать, впихнуть в ограниченные рамки, однако, проанализировав возможности сцены, мы нисколько не огорчились, поскольку быстро смекнули, что «меньше» не обязательно хуже. В нашем распоряжении оказывался великолепный набор новых средств, которыми нужно было только научиться пользоваться. Во-первых, мы получали освещение. При одной лишь мысли о его возможностях у нас с мастером начинали течь слюнки. В мгновение ока можно было погрузить зал в темноту или залить светом. Можно было изобразить полумрак и манипулировать бегающими лучами, а также цветовыми эффектами, чтобы исчезать и появляться в центре внимания в любую секунду. Кроме того, музыка на закрытой сцене производит куда более сильное впечатление, чем на открытой площадке. Ее слышно даже в последних рядах, ее не заглушают ни визги от карусели, ни грохот грузовиков. В зале она неотъемлемая часть спектакля, она руководит зрителем, несет его по океану чувств, ненавязчиво подсказывая, где и как реагировать. Каждый день у нас в оркестровой яме будут сидеть скрипачи, трубачи и прочие, и все не просто музыканты, но отличные профессионалы, которые сыграют как надо и когда надо. Но, самое главное, в зале зритель чувствует себя удобно. Его не отвлекают мухи, не раздражает слишком яркое солнце, потому он больше сосредоточен на действии и меньше болтает с соседом. Разговоры умолкнут, как только поднимется занавес, и потом, от начала и до конца, от первых, простых трюков и вплоть до умопомрачительной концовки, какой не знала еще современная сцена, наше представление будет идти под полным нашим контролем.
Недели две мы носились с самыми разными идеями и в конце концов изобрели концепцию. «Нужен единый сюжет, — сказал мастер. — Сюжет, соразмерность и неожиданность». Мы решили показать не просто набор несвязанных трюков. Мы решили создать маленький спектакль, постепенно усиливая напряжение, постепенно подводя к кульминации, отставляя самые эффектные штучки под конец.
Костюм у меня должен был быть строгий: черные свободные брюки, белая рубашка с отложным воротником, на ногах белые танцевальные туфли. Белые туфли были важной деталью. Они должны были бросаться в глаза, контрастируя с темным полом. Учитывая, что нам отводилось двадцать минут, времени на переодевания и дополнительные выходы не было. Спектакль наш был одноактный, без пауз и перерывов, но для себя мы разбили его на четыре части, каждую из которых отрабатывали по отдельности.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Начинает кларнет, звучит тихая пасторальная музыка. Она вызывает ассоциации со свежим зеленым лугом, бабочками и одуванчиками, которые раскачиваются на легком ветерке. После нескольких первых тактов занавес медленно идет вверх, открывая пустую, ярко освещенную сцену. Выхожу я и первые две минуты изображаю из себя этакое дитя невинности, иными словами полного придурка с мякиной вместо мозгов. К кларнету присоединяется дребезжащий голос фагота, и я начинаю идти по сцене, где будто бы на моем пути лежат и стоят невидимые препятствия. Я спотыкаюсь о камень, расшибаю о стену лоб, прищемливаю дверью палец. Я типичный образчик людского неведения, неуклюжий болван, который не то что не способен приподняться над землей, но и ходит-то по ней с трудом. Наконец, набив достаточно шишек, я падаю мордой в грязь. Вступает тромбон, звучит его громкое глиссандо, в зале раздаются смешки. Реприза. Только теперь я еще больше похож на Страшилу, которого только что сняли с шеста. Потом снова глиссандо тромбона, потом дробь барабана и глухие раскаты литавр. Это гром небесный, который звучит в ту секунду, когда я ступаю на скользкий путь, то есть на тонкий лед. Я падаю, поднимаюсь, ноги разъезжаются, будто на роликовых коньках. Снова падаю. Взрывы смеха в зале. Я с трудом, пошатываясь, поднимаюсь, смахиваю с волос паутину и в тот самый момент, когда зритель уже начинает потихоньку недоумевать по поводу моей неловкости, моей тупости, именно в этот момент я исполняю первый трюк.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Трюк должен выглядеть как случайность. Я опять спотыкаюсь о камень, подаюсь вперед, чтобы не упасть, и, отчаянно пытаясь удержать равновесие, протягиваю вперед руку и хватаюсь за первый попавшийся предмет. Им оказывается веревочная лестница, и я неожиданно взмываю в воздух, но всего на долю секунды. Все происходит так быстро, что никто в зале не успевает понять, действительно ли это было или только показалось. Я разжимаю пальцы и кувырком лечу на пол, прежде чем кто-то сообразит, что же произошло. Свет тускнеет, затем гаснет. Вступают скрипки: звучит загадочная, полная надежд и трепетного ожидания музыка. Включается точечный прожектор. Пятно света мечется по сцене и останавливается там, где висит моя невидимая лестница. Я поднимаюсь на ноги и начинаю ее искать. Нахожу, разеваю рот, ощупываю. Мол, только что ничего не было, и вот, пожалуйста. Снова ощупываю веревки, дергаю — проверяю на прочность, выдержит ли, — и начинаю подниматься, медленно, осторожно, постепенно одолевая одну ступеньку за другой. На этот раз у зрителей нет сомнений. Я действительно ступаю по воздуху, белые башмаки отчетливо видно из зала. По мере подъема пятно света растет, становится шире, медленно включается общее освещение, и постепенно свет заливает всю сцену. Я поднимаюсь до самого верха, оглядываюсь, смотрю вниз, и вдруг мне становится страшно. Я вишу в воздухе на высоте в пять футов — что я, черт побери, тут делаю? Страх мой подчеркивают тревожные голоса скрипок. Я начинаю медленно спускаться, но примерно на середине рука натыкается на некий твердый предмет — им оказывается доска. Я удивлен дальше некуда. Ощупываю это невидимое препятствие, и постепенно любопытство берет верх. Я отпускаю лестницу и перебираюсь на доску, где стою на четвереньках. Она оказывается достаточно прочная и меня выдерживает. Я выпрямляюсь и медленно, на высоте в три фута, пересекаю всю сцену. Далее идет в ход прочий невидимый реквизит. Доска, ступеньки, канат, качели и горка. Все это я ощупью проверяю, а потом — семь минут — хожу, катаюсь, карабкаюсь, и постепенно движения мои приобретают уверенность, что тоже подчеркивается музыкой. Зрителям кажется, я так и буду кувыркаться до самого конца. Потом, вдруг, я промахиваюсь мимо планки и падаю на пол.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Я падаю медленно, с раскинутыми руками, как падают во сне. Останавливаюсь над самой сценой, не коснувшись пола. Больше нет никакой гравитации, я зависаю над сценой на высоте в шесть дюймов. Через секунду свет гаснет, остается только один, направленный на меня, луч прожектора. Я смотрю себе на ноги, потом вверх, потом снова вниз и шевелю носками башмаков. Рассматриваю левую ногу, то так, то этак. Переключаюсь на правую и рассматриваю правую. Глаза меня не обманывают. Я действительно стою прямо в воздухе. В тишине раздается громкая барабанная дробь, нервная и настойчивая. Она будто напоминает о страшной опасности, о том, что я осмелился покуситься на невозможное. Я закрываю глаза, развожу руки, делаю глубокий вдох. Это центральный, поворотный момент. Медленно, в пятне света, одним плавным, спокойным движением я поднимаюсь на семь футов вверх. Зависаю, считаю про себя до трех и открываю глаза. Все на сцене волшебным образом меняется. Вступает музыка, играет весь оркестр, а я наконец показываю, на что я способен — делаю сальто и повороты, то вылетая из луча прожектора, то вновь в нем появляясь, и все это целых восемь минут. Трюки следуют один за другим, каждый следующий сложней и эффектней предыдущего. Нет больше никакого страха. Я чувствую только радость, восторг — восторг от того, что законы природы потеряли надо мной свою власть.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Сделав последнее сальто, я плавно выплываю в центр сцены и зависаю над ней на высоте футов в семь. Музыка смолкает. На мне перекрещиваются три луча: красный, белый и синий. Начинает играть новая мелодия: валторны и виолончели славят бесконечную радость мира. Вступает оркестр, и звучит песня, самая любимая, самая знакомая каждому американцу: «Прекрасная Америка». На четвертом такте я делаю шаг вперед, прохожу над оркестровой ямой и оказываюсь над залом. Под эту музыку я иду через весь зал на глазах изумленных зрителей, которые смотрят на меня снизу вверх и начинают вставать с мест. Медленно, спокойно я дохожу до задней стены, разворачиваюсь и тем же шагом иду обратно. Тем самым я вовлекаю зрителей в действо, и к тому времени, когда я возвращаюсь на сцену, мы с ними становимся как бы одно целое. Они растроганы моим великодушным жестом, тем, что я поделился с ними тайнами волшебства. Над сценой я поворачиваюсь к ним лицом, недолго стою и под последние звуки музыки медленно опускаюсь вниз. Широко развожу руки в стороны и улыбаюсь. Потом кланяюсь — всего один раз, — и занавес опускается.
