Петр Алешкин - Откровение Егора Анохина
— Что они медлят? Бери Петроград, пока рабочие на их стороне!.. Нет, сидят, языки чешут…
— А ты? Почему ты Тамбов не берешь? Почему армию не расширяешь? Мужики каждый день сотнями идут, а ты возвращаешь? — спросил его однажды Плужников, бывший при этом в избе.
— Тамбов? — глянул на него поверх газеты Антонов. — Кровь крестьянскую лить?
— Вот и они…
— У них другое, — перебил Антонов. — Петроград бастует. Рабочие поддерживают матросов. Выходи из Кронштадта, бери без крови. Если б Тамбов поднялся, я б не задумался…
Помнится, в конце зимы, в оттепель, кажется, это было в Паревке, подскакал к избе, где был Антонов, Богуславский, командир дивизии, слетел с коня, взбежал на высокое крыльцо по мокрым от растаявшего снега ступеням, ввалился в горницу — шапка на боку, мокрые волосы ко лбу прилипли, полушубок нараспашку — кинул на стол Степанычу газеты:
— Беда!
И бухнулся на скамейку.
Антонов взял одну газету, спросил:
— Что за беда?
— Читай съезд, читай!
— Что? Не тяни? — бросил Степаныч.
— Ленин отменил продразверстку. Налог…
Степаныч впился в газету, потом отбросил ее, вскочил, захохотал, ухватил за плечо Богуславского, за полушубок, закричал:
— Мы победили! Понимаешь, мы победили!
— Как победили? — недоуменно глядел на него Богуславский. — Мужики уйдут. К земле вернутся.
— А ради чего мы их подымали?! — кричал Антонов. — Мы свое дело сделали, мы отстояли мужика!
— Так теперь, что ж? Дело сделали и на погост, на распыл? У красноты это быстро.
— Погоди на погост, успеешь. У тебя все: либо полковник, либо покойник, — засмеялся Степаныч. — Мы пригодимся еще мужику… Ты Ленину поверил, а я не дюже ему верю: у него в уме одно, на языке другое. Большевики как держали мужика за горло, так и будут держать. Отпустят чуток, чтоб совсем не задохся… Повадки большевиков я сильно усвоил. Знаю. Вдохнет мужик глоток, а горлышко ему и сожмут снова. Так что, погост пускай поскучает по тебе, без бойцов не останемся…
Но когда весной, перед севом, новый главнокомандующий войсками Тамбовской губернии Павлов издал приказ, что партизан, добровольно сдавшихся в плен в течение двух недель, не тронут, они будут помилованы, Антонов объявил по Партизанской армии, что все, кто желает сдаться властям, могут идти сдаваться. Он со своей стороны чинить препятствий мужикам не будет. Земля ждет. Но если коммунисты вновь обманут народ, место в Партизанской армии всем найдется
Партизанская армия поредела. Вернулся в Масловку и брат Николай.
В то время в Тамбове не было уже ни Шлихтера, ни Райвида, ни Трасковича. Их сменили Антонов-Овсеенко — он стал председателем Полномочной комиссии ВЦИК, Борис Васильев — партийный секретарь, а во главе Губчека стал Лавров. Газеты писали, что Ленин установил срок разгрома Антонова, приказал в течение месяца покончить с ним. Проходили месяцы, Ленин новый срок устанавливал. Антонов посмеивался: болтуны, и не стыдно врать перед всем народом. По-прежнему во всей южной части Тамбовской губернии власть принадлежала крестьянам. Каратели большими отрядами делали рейды по деревням. Силой назначали сельские Советы, но только красноармейцы скрывались за пригорком, как Советы добровольно самораспускались, передавали власть законно избранному комитету Союза Трудового Крестьянства.
В начале мая 1921 года пришло известие, что командующим войсками Тамбовской губернии назначен Тухачевский, которому Ленин тоже установил месячный срок для разгрома Партизанской армии Тамбовского края. Тухачевский привел с собой закаленные в боях воинские части: пять бронеотрядов, девять артиллерийских бригад, четыре бронепоезда, два авиационных отряда, курсантов, интернациональные полки, три полка Московской дивизииВЧК. Численность их быстро стала известна Антонову. Красноармейцев было больше пятидесяти трех тысяч против четырех тысяч партизан.
Тухачевский по прибытии в Тамбов издал приказ, который еще до публикации в газетах принесли Степанычу. Антонов читал его необычно долго: помнится, было это на хуторе неподалеку от села Верхнеценье. Степаныч сидел на деревянной ступени крыльца, на солнце, а Егор лежал неподалеку в траве, в вишневом саду. Сладко, медово пахло цветущими вишнями, дремотно гудели пчелы, теплый ветерок изредка шевелил полные цветов ветки. Белые лепестки осыпались, скользили, падали в траву.
— Анохин, — негромко позвал Антонов.
Егор поднялся, сел, взял в руки шашку в ножнах, лежавшую рядом, глядя на Степаныча ждал, что он скажет или прикажет.
— Смотри, — так же негромко проговорил, указывая на лист бумаги, Антонов. — Тухач с бабами и ребятишками воевать собрался. До этого кровожадный Шлихтер додуматься не сумел. Слушай, — стал читать вслух Степаныч приказ Тухачевского.
Егор поднялся и подошел ближе к крыльцу.
— «Семьи неявившихся бандитов неукоснительно арестовывать, а имущество их конфисковывать и распределять между верными Советской власти крестьянами согласно особым инструкциям Полномочной комиссии ВЦИК, высылаемым дополнительно. Арестованные семьи, если бандит не явится и не сдастся, будут пересылаться в отдаленные края РСФСР…» Вот так-то, баб-ребятишек сначала в концлагерь, а потом в Сибирь, на каторгу! — Степаныч умолк, опустил голову, потом глухо спросил: — Ты, Егор, видел его? Каков он? А?
— Молодой, — буркнул Анохин, вспомнив энергичного, решительного, умного и жестокого командарма. Вспомнилась любовь к нему, восторг, собачья преданность. Егор невольно сравнил Антонова с Тухачевским, и сравнение было не в пользу Антонова: командарм был ярче, жестче, масштабнее. Это не Аплок, не Рекст, не Павлов, да и сил у него побольше. Раздавит партизанскую армию, непременно раздавит.
— Это ясно… Хотя, впрочем, Шлихтер не мальчик, а кровушки пролил… А вот этот, — Степаныч потряс листком, — как? Не пугает? Не остановится перед бабами?
— Он на все пойдет.
— Жалко, — пробормотал Антонов и не договорил.
— Туго нам будет, Степаныч. Пятьдесят четыре тысячи у него войск, танки, самолеты…
— Самолеты, тьфу — мало мы их сшибали? Броневики-танки — да, с шашкой на железо не попрешь…
— Не броневики страшны, Степаныч, — вздохнул Анохин, — не самолеты…
— А что же?
— Тухач интернациональные полки привел: латышей, мадьяр, австрияков. Они мужика не пожалеют… Он им не свой брат, крошить будут и старых, и малых! Тухач знает, что делает…
— Значит, худо нам будет… да-а…
И не ошибся Степаныч. Через месяц, в июне, окружили, прижали его армию к Вороне неподалеку от Инжавино, пустили с трех сторон бронемашины, а за ними со свистом, гиканьем, таким, что, помнится, мурашки ходили по спине, пошла конница мадьяр, латышей, чекистов. Ни разу, даже на фронте, не участвовал в таком бою Анохин. Сошлись, сшиблись на лугу: треск выстрелов, взвизги раненых коней, вскрики, звон, пыль, хрип. Кажется, миг один месиво кипело на лугу. Красноармейцев раза в два было больше, теснить начали к Вороне, смяли.
Степаныч следил за боем с пригорка, из-за кустов ветел. За ним в низине ждал своего часа Особый кавалерийский полк. Егор был рядом с Антоновым, видел, как горели его глаза, как вытягивался он в седле, наблюдая за тем, как теснит Тухачевский его армию. И помнится, Степаныч все время кусал травинку: откусит — выплюнет, откусит — выплюнет. А конь его мирно рвал губами траву и хрумкал, мотая головой от мух, позвякивая уздечкой. Егор с нетерпением ждал, когда он кивнет головой и кинет свое обычное перед атакой слово. Наконец, услышал: «Пора!» Не думал Егор, что в последний раз идет в атаку со Степанычем, что только через год на короткое мгновение увидит живого Антонова, не догадывался, что сам примет участие в его убийстве.
Услышав, что пора атаковать, Егор ударил коня в бока, прошелестел ветками ветел, выскочил к Особому полку, крикнул командиру: «В атаку!» И хрустя сучьями под копытами, вернулся к Степанычу, слыша, как звонко поет позади него командир полка.
— По-ооолк! К боою! За землю Русскую! За мнооой!
Антонов вытянул шашку, подобрался, сжался, оглянулся коротко на трещавший кустами полк, кинул коротко:
— С Богом! Ура!
Егор заорал: «Урааа!» — и кинулся вслед за Антоновым, постепенно обходя его, туда, где клубились в пыли бойцы. Врубились сбоку в конницу мадьяр, но не смяли, приостановили только на мгновение. Этого мгновения хватило, чтобы антоновцы чуточку опомнились и смогли без больших потерь отступить к Вороне. В кутерьме Анохин потерял из виду Степаныча, вместе со всеми бросился с конем в реку, плыл, озираясь, надеясь увидеть Антонова, но не было его вблизи. Выбрались на берег, поскакали под пулеметным огнем вдоль речушки, притока Вороны, прячась за низкими берегами от пуль. Другой большой отряд антоновцев, тех, что левее переправились и были недосягаемы для огня бронемашин из-за густых кустов, помчался по полю к большому селу, видневшемуся вдали. А та группа, сабель в сто, в которой был Анохин, уйдя от огня, рысью втянулась в Коноплянку и, не сдерживая хода, затрусила по улице, распугивая кур, купавшихся в золе возле изб. Улица была до странности пустынна: ни одного человека, ни одного лица в окне. Глухо. Если бы не куры да не собаки, мечущиеся до хрипоты на привязи, можно было бы подумать, что деревня покинута. Помнится, мелькнуло в голове: нехорошая безлюдность, подозрительная пустота. Но всех занимало одно — подальше оторваться от красноты, уйти. Выскочили на площадь, и вдруг взорвалось, затрещало, засвистело вокруг, завизжало над ухом. Улюлюканье донеслось — сбоку из переулка с устрашающим визгом выкатывался интернациональный полк. Засада! Егор рванулся в проулок между избами. Чуть не дотянул, возле самого угла избы достала пуля коня: полетел он сходу в навоз, сушившийся на земле. Егор грохнулся со всего маху на землю, вскочил сгоряча, оглянулся и метнулся за катух. Там огород. Ровное поле до самой реки. Картофельная ботва молодая, невысокая. Побежишь — пуля догонит. Упал Анохин в ботву и пополз по борозде, быстро перебирая локтями, не слыша ни криков сзади, ни треска. Шашка мешала, цеплялась за ботву, но жалко бросать. Пригодится. Устал, остановился, тяжело дыша, вдыхая запах пыли и картофельной ботвы, нагретой солнцем. Оглянулся: не должны заметить с улицы, далеко уполз. К речке бессмысленно пробираться, прочешут после боя и возьмут. Лучше здесь отлежаться. Только подумал об этом, топот услышал. Скачет кто-то прямо к нему. Вжался в землю. Хлопали выстрелы. Слышно было, как высоко вжикали пули. Топот споткнулся, что-то тяжелое мягко плюхнулось на землю. Конь сдержал бег, перешел на шаг и приостановился. Через минуту Егор услышал, как конь мирно рвет траву, пофыркивает. Полежал немного Анохин, прислушиваясь, и снова выглянул из ботвы. Конь пасся неподалеку, там, где кончались огороды, почти на самом берегу речки. Темнела в зелени спина человека, лежащего поперек межи. Бой в деревне закончился, слышны возбужденные голоса. Добраться до коня можно, но куда поскачешь, кругом красные. Мигом сшибут. Темноты б дождаться. Сколько лежал Егор, уткнувшись в горячую сухую землю? Час, два? В деревне угомонились, но не ушли из нее. Голоса слышны, смех. Часто звучит нерусская речь. А может быть, и часу не лежал в борозде Анохин? Время в таких случаях останавливается. Вроде бы спокойно стало в деревне, и вдруг — голоса. Спокойные, приближаются. Идут двое. Разговаривают по-русски.
