Франсуа Каванна - Сердце не камень
— Да нет, это не горит. У нас есть время пойти выпить что-нибудь с твоей подружкой. Ты нас приглашаешь? Она мне нравится, твоя подружка. Вы мне очень нравитесь, мадам.
— Взаимно, моя дорогая.
— Не говорите мне "моя дорогая", так мачехи говорят. Меня зовут Жозефина, если вы забыли.
— А меня Женевьева, Жозефина.
Мы сидим на террасе кафе, расположенного немного в стороне. Жозефина сосет газировку через соломинку, Женевьева подкрепляется стаканчиком белого сухого вина, а я погрузился до ушей в свежевзбитые сливки. Подводим итоги. Женевьева рассказывает о своих кошках, об их побегах, их простудах, их экземах и заодно о собаках и кошках своей домовладелицы, которая, будучи почти инвалидом, ужасно нуждалась в том, чтобы к ней на помощь пришла такая вот Женевьева. Мне удается выведать у Женевьевы, что она, кроме того, выполняет роли сиделки, компаньонки и прислуги за все. Я ужасаюсь:
— И тебе удается работать? Я имею в виду твою настоящую работу, рисование подписей?
— Удается. .
— И ты находишь время поспать?
Она улыбается:
— По правде говоря, немного.
Следующий вопрос дурацкий:
— Ты счастлива?
— Уменя есть мои кошки, Саша, у меня кошки и собаки старой дамы… Как же мне не быть счастливой?
Вмешивается Жозефина:
— У меня будет куча животных, как только я получу такую возможность.
— Где ты их будешь держать?
— Я куплю старую хижину в захолустье. Это стоит гроши. Ведь деревенские бегут оттуда. Там запустение, ты слышал об этом?
— А питаться чем? А кормить своих зверушек? Если деревенские бегут, это значит, что у них там нечего ловить, в их зеленых кущах.
— О, я еще не знаю. Надо, чтобы это созрело. Может быть, я устрою убежище или платный приют для того, чтобы эти идиоты, уезжая в отпуск, не оставляли собаку на улице. Или у меня будет мужик, который будет зарабатывать деньги. Я недурна как баба, не знаю, заметил ли ты. Подожди только, чтобы у меня кончился подростковый период. Поскорее бы!
Еще бы я не заметил! Какая же она красавица, моя дочка! Это остренькое личико, эти глаза, этот нос — который у нее от меня, это точно, но который выглядит намного лучше, блюститель порядка был прав, — эта шея, эти пугающие обещания грудей, готовых продырявить ткань майки… Я ловлю себя на том, что бормочу: "Ну и ну…" Разве настоящий отец говорит себе "ну и ну…", когда замечает подобные вещи? Трудно не видеть женщину в собственной дочери… Или же я действительно мерзавец из мерзавцев, о чем я уже упоминал.
Мы провожаем Женевьеву, которая должна забрать свой мопед во дворе дома одной приятельницы, друга животных, у них целая масонская ложа, — ну, ладно, привет, заходи, обязательно, поцелуи, до свидания Саша, да, да, уф.
Я провожаю Жозефину домой, я хочу сказать, до ее дома. Мы пересекаем Люксембургский сад. Я так любил Люксембургский сад! Больше я стараюсь сюда не ходить. Слишком много воспоминаний. Слишком много воспоминаний повсюду в Париже. Нет почти ни одной улицы, где бы не зацепился кусочек моего сердца. Если бы только одна любовь вытесняла другую! Но нет, она только добавляется и занимает свое место в хвосте когорты, вносит собственные восторги и собственные мучения, не уменьшая былого горя и не смягчая воспоминаний…
Держать ли за руку девочку двенадцати лет? Жозефина разрешает проблему: она берет меня под руку. Я смотрю на нее, она смотрит на меня, нам весело. Она говорит:
— Почему ты такой дурак, папа?
— Это еще почему?
— Ты сам знаешь. Не притворяйся. Ведь нам всем вместе было так хорошо.
— Гм… У тебя память оптимистки. Правильней было бы сказать, что это было невыносимо.
— Потому что ты не можешь удержаться от дурацких поступков.
— Я не могу удержаться, ты сама сказала.
— А мама не переносит этого.
— Твоя мама не переносит.
— А что, это было неразрешимо?
— Это не было неразрешимо. Доказательство: мы нашли решение.
— О каком решении ты говоришь?
— Не самом худшем. Твоей маме хватило смелости. Потому что я…
— Да. Ты, ты можешь жить в условиях, непригодных для жизни.
— Ну, это уже риторический прием! И даже два, кажется. Я уж не помню, как они называются.
— Хватит заливать.
— Да, правда. Я заливаю. Ни к чему снова все пережевывать. Кто старое помянет…
— Скажи, папа, может быть, ты просто трус?
— Не исключено. Ну и что? Надо нести свой крест.
— Пф… Сплошные увертки. Мама…
— Мне кажется, она не так уж плохо устроилась, твоя мама. По крайней мере, выглядит она гораздо лучше, чем в мои времена.
— Ну, мама! Она влюблена. Она снова стала подростком.
— А с тобой этот, как бишь его, любезен? ;
— О да. Супер. И он вовсе не лезет для этого из кожи вон. Не старается изобразить запасного папашу. Он просто психолог, этот мужик.
— Класс, в общем. Ну тогда все к лучшему.
— …в этом лучшем из миров. Это из "Кандида".
— Но ты еще ведь до Вольтера не дошла?
— Нет, но я преждевременно созревший ребенок. Я ведь читаю.
Вот мы уже перед дверью. Жозефина подбородком показывает вверх:
— Ты поднимешься?
— Нет. Я предпочитаю не рисковать, это может оказаться некстати.
— Если даже нельзя поздороваться друг с другом из-за того, что когда-то вы занимались любовью….
— Жозефина! Мешает не та любовь, которой занимались когда-то. Мешает та любовь, которой она занимается с этим типом.
— Ты ревнуешь, что ли?
— Ну, можно назвать и так.
— Я все же могу сказать, что я тебя видела?
— Почему бы и нет? Ты моя дочь.
— Да-а… Мама находит, что ты мне недостаточно отец.
Она бросается мне на шею с неожиданным пылом, прижимается на мгновенье щекой к моей груди, затем отрывается, нажимает на дверную кнопку, исчезает… У того типа хватает такта не навязываться в эрзац-отцы, что очень похвально с его стороны, хотя из-за этого маленькой девочке не хватает небритой морды, чтобы потереться об нее утром.
По дороге я говорю себе, что совсем скоро — если это уже не произошло, теперешние детки поспевают так быстро, что мы всегда опаздываем на одно-два поколения, — что совсем скоро она лишится своей защитной пленочки в объятиях классного петушка — такая хорошенькая и скрытная, какой она мне кажется, она уведет его у подружек, этого дурачка, в этом я ей вполне доверяю! — потом, спустя пять или шесть лет, завершив круг прыщавых увлечений, безумно влюбится в учителя гимнастики, или инструктора по лыжам, или в очкастого троцкиста на худой конец, короче, в урода моего типа… Вдруг я вспоминаю про Лизон и чувствую себя грязной вонючей скотиной, и в результате мне до ужаса нужно видеть Лизон, даже не переспать с ней, а только видеть ее, смотреть, как она двигается, как существует.
С тех пор как я вновь обрел полное и нераздельное право пользования своим домом, у меня больше нет причин работать за столиком кафе. Мне также больше не нужна задняя комната кафе, чтобы встречаться с Элоди. Элоди тоже перестала приходить туда проверять пачки листочков в клеточку. Она призналась мне с озабоченным видом, что замечает у своих учеников совершенно определенные плохо скрываемые смешки, гнусные перемигивания заговорщиков. Абсолютно неизбежно наши невинные тет-а-тет, какими бы чопорными они ни были, в конце концов должны были возбудить нездоровое любопытство этих чертенят, готовых видеть секс повсюду, а особенно там, где он действительно присутствует.
Мы встречаемся просто-напросто у нее после телефонного звонка, предупреждающего меня, что путь свободен, то есть, что ее сынок, уже большой мальчик, не рискует застать свою мамочку за занятием такого рода, за которым сыновьям вовсе не нравится находить свою мамочку. Это придает нашим любовным встречам привкус буржуазного адюльтера в удобной и укромной обстановке, где я катаюсь как сыр в масле.
Наше влечение друг к другу не ослабевает, так же как удовольствие, с которым мы предаемся вовсе не сексуальным занятиям. Просто в силу стечения обстоятельств и сложившихся привычек мы приспособились к этакой крейсерской скорости. Мы уже представляем собой нечто вроде устоявшейся супружеской четы, как она однажды замечает мне со счастливой улыбкой.
Если все же мне случается время от времени присаживаться за свой привычный столик, так это только для того, чтобы разбудить свои первые сердечные волнения, чтобы вновь унестись воображением в мечты при воспоминании о женском силуэте, который больше угадываешь, чем видишь, который я украшал достоинствами настолько чарующими, насколько было изобретательно желание, вдохновленное моими врожденными наклонностями. Значит ли это, что тень для меня является более возбуждающей, чем завоеванная добыча?.. Нет, не то чтобы пойманная добыча меня разочаровала, но ведь тень украшается причудами грез, самыми сокровенными желаниями… Короче, добыча — это одно, а тень совсем другое, каждой отводится своя роль. Так что я прихожу сюда искать тень, но не тень Элоди, а моих первых грез об Элоди.
