Катрин Панокль - Мы еще потанцуем
Она усмехнулась, сухо, холодно, недобро, и стряхнула пепел в подставленную Жозефиной пепельницу. Все ее былые страдания стали кусочком горелой грязи вроде того, что выгреб из-за плиты мастер из «Дарти». Маленьким черным кусочком грязи, который она выгребла из своего прошлого и теперь разглядывает, хладнокровно, без слез.
— Но ты ничего не сказала Филиппу?
— Я потом сказала Филиппу… После того как наглоталась аспирина… Потому что дядя Антуан, увидев, что с Бриё дело сладилось, решил, что нашел палочку-выручалочку и стал предлагать меня другим. То сводит к автомеханику, то к телемастеру… А те были не такие милые, как Бриё. Они били меня, когда я не хотела делать какие-то вещи… И дядя на обратном пути ругался, говорил, что я у него стану шелковая. Ну я и выпила эти таблетки, а когда проснулась, все рассказала Филиппу. Он хотел набить морду дяде Антуану, но был слишком мал, и тот его поколотил. Тогда он все рассказал тете Армель, но она пожала плечами и сказала, что это неправда, что я выдумываю, что у меня переходный возраст! Мы больше с ним ни разу об этом не говорили, но с того дня Филипп не отпускал меня от себя ни на шаг. Я должна была всегда говорить ему, куда иду, с кем, что буду делать. Он не оставлял меня ни на минуту. Ждал после уроков, провожал в гости к подружкам, встречал. Ему везде мерещились Бриё…
— Мерзавец! Мерзавец! Да если бы кто сделал такое с Жюли, я бы его своими руками удавила! Яйца бы ему оторвала и…
— А если бы ты узнала, что она получает от этого удовольствие? — обрывает ее Клара.
Жозефина не отвечает. Часто, купая Жюли, разглядывая стройную фигурку своей нежной, чистой девочки, она представляет ее, только чуть постарше, обнаженной, с мужчиной, пытается вообразить, как они занимаются любовью — и ничего у нее не получается, картинка попросту не складывается. Кто угодно, только не ее девочка! Только не ее девочка будет извиваться на вагонной полке в объятьях незнакомца!
— Видишь, даже сама мысль внушает тебе ужас…
— Нет. Я бы подумала, что ей заморочили голову, что она не виновата! И это правда, Клара! Послушай меня!
— Только если не получаешь от этого удовольствие. Я тебе скажу ужасную вещь: именно Бриё научил меня наслаждению, открыл мне это чудо… хотя сам был порочным типом.
— Я уже не знаю, Кларнетик. Все это слишком сложно для меня… Одно, правда, знаю точно: твой дядя подонок, каких мало!
— Ну, это само собой… К тому же мы даже не были бедными, то есть в золоте не купались, конечно, но… Ему просто нравилось экономить деньги, используя меня. Я как-то случайно нашла блокнотик, куда он записывал, сколько я ему сэкономила. Все так аккуратненько отмечал…
Они долго молчат. Потом Клара забивается в угол кровати. Ей хочется побыть одной, она зарывается лицом в подушку и шепчет, что хочет спать.
А у Жозефины из головы не выходит Бриё. Надо предостеречь Жюли, поговорить с ней о тяге мужчин к маленьким девочкам, таким, как она, о грязных, непреодолимых желаниях. Она ненавидит мужчин. Ненавидит их силу, их главенство, их всемогущество. Хоть сама никогда не подвергалась насилию. Но, по сути, так ли это верно? Она позволила навязать себе роль матери и жены, а ведь ей столько всего хотелось в жизни! Писать, например. Сначала не позволял этим заниматься отец, теперь муж. Она всего лишь мужняя жена, мадам Амбруаз де Шольё, с деньгами, хорошей квартирой, свекром и свекровью, ни в чем не нуждающаяся и умирающая, тупеющая от скуки.
И тем не менее вчера, встретившись с ним, своим парижским любовником, она поверила, что может дать себе волю и произнести два или три слова, исполненных тепла, благодарности, даже любви… и слова эти были правдой… О нет, не великие слова любви, это чересчур… Просто ласковые словечки, вокруг да около… после которых его голова клонится к тебе так нежно, что у тебя пропадает привычная настороженность, готовность укусить, а рука так дружески, не обидно, ложится на твое плечо… но она тут же справилась с минутной слабостью. Он спросил, почему она запрещает себе любить, а она ответила, что один раз уже попалась и больше ничему не верит. Ей хочется любить своих пупсиков, подружек, родителей, но только не мужчину! Он обнял ее, притянул к себе и произнес очень простые, понятные слова: «Я люблю тебя, уважаю тебя, я хочу, чтобы ты была счастлива, счастлива с собой, счастлива со мной». И тогда она заплакала. У него на груди. «Доверься мне, — повторял он, — я сумею любить тебя, сделать тебя неповторимой, сильной и гордой, я умею бороться за других». Она уже готова была ему поверить, но потом ей стало страшно. Страшно вот так взять и все бросить ради него. Нет, не детей, их она заберет к себе, но все остальное… Она нуждается в той надежности, какую обеспечивает ей муж, хоть эта надежность ей и в тягость. Серьезность, весомость Амбруаза позволяла ей быть легкомысленной и бесшабашной, удерживала ее в равновесии. Амбруаз освобождает ее от всех жизненных тягот. Этого, наверно, недостаточно, но это много. Трахаться с незнакомцами, которых видишь в первый и последний раз, — такой ли уж это великий подвиг? Нет, если ты ничем не рискуешь. Она вдруг спрашивает себя, не выставит ли ей жизнь счет за все ее приключения. Надо бы тоже пройти тест. Судьба всегда была к ней благосклонна, а разве она это заслужила? Аньес попала в точку. Не жизнь, а одно сплошное лицемерие. Нужно все начать с нуля, все изменить, говорит она себе, но куда деваться от прошлого? Жозефине хотелось бы поговорить об этом с Кларой, но, увы, нельзя. Тогда надо будет произнести имя этого человека, а этого Клара не вынесет. Жозефина уверена. Она тогда потеряет подругу.
В лифте Аньес и Люсиль не проронили ни слова. Аньес кашлянула — просто чтобы заполнить тишину. Люсиль оставалась все так же неподвижна и задумчива, ей явно было наплевать, что подумает Аньес об ее молчании. На тротуаре они наспех расцеловались. Гроза закончилась, но дождь все еще шел, и порывистый ветер то и дело обдавал потоками холодной воды редких пешеходов, перебегавших улицу к своим машинам и домам.
Люсиль прикрывает лицо воротником и явно нервничает. Ей хочется лишь одного: побыстрей сбежать, и она пытается выдавить из себя пару слов на прощанье.
— Что с тобой? Ты такая бледная… — говорит она.
Аньес, топчущаяся рядом, изображает бледное подобие улыбки.
— Тебя подвезти? — спрашивает Люсиль.
Ей вовсе не улыбается посреди ночи тащиться в Клиши, но она видит, в каком смятении Аньес. Та роется в сумочке в поисках ключей от машины и не может их найти; волосы падают ей на глаза, лицо и мешают видеть.
— Нет… спасибо… Я на машине… Завтра на работу… Не волнуйся, все в порядке… А! Вот они! Это все перчатки… они промокли и… Прости, я тебя задерживаю, обычно я кладу их в карман, чтобы не копошиться в сумке посреди улицы…
Аньес лепечет извинения. Убирает непослушную прядь, но та снова падает, завесив ей лицо. Благодарит Люсиль за доброту, уже не зная, как оправдаться за свою медлительность и неловкость.
— Где ты припарковалась? — холодно справляется Люсиль, раздраженная раболепством подруги.
Даже в бедности я сохраняла бы гордость, думает она. Никто тебя не будет уважать, если ты не держишься со всеми на равных.
Аньес показывает — там, слева, за углом.
— Я провожу тебя до машины, моя стоит напротив…
Они идут вперед, пытаются поговорить о погоде, о предстоящем Рождестве, но внезапно умолкают.
На лобовом стекле машины Аньес, под дворником, трепыхается промокшая бумажка — штраф за неправильную парковку. Аньес вздыхает, осторожно отлепляет квитанцию, стараясь ее не порвать. Взгляд Люсиль скользит по машине Аньес: на боку царапина, на зеркальце болтается фиолетово-розовый плюшевый мишка. Таких мишек обычно дают на заправках, в придачу к полному баку бензина.
— Вот им неймется, сколько ж можно! — ворчит Аньес.
Вот ей точно никто не прилепит квитанцию, думает она, косясь на машину Люсиль. Хочет проверить. Хочет знать наверняка. Если Люсиль тоже получила уведомление о штрафе, значит, порядок восстановлен, жизнь снова станет справедливой. Не прекрасной, нет, но справедливой.
Люсиль направляется к машине, припаркованной прямо на переходе, несколькими метрами дальше. Она даже не дает себе труда взглянуть на лобовое стекло, но Аньес плетется за ней и убеждается, что оно девственно чисто, никаких тебе бумажек. Налетает порыв ветра. Люсиль лезет в сумку, выхватывает ключи и нажимает кнопочку. Двери автоматически открываются, в салоне зажигается свет, и она садится за руль. Закрывая дверь, в последний раз с жалостью смотрит на подругу, которая пытается храбриться, стоя под проливным дождем. Люсиль трогается с места, помахав на прощание затянутой в перчатку рукой. Аньес смотрит на удаляющийся кабриолет и вздыхает. И почему некоторым всегда везет? Вся энергия Аньес уходит на борьбу с мелочами вроде этой бумажки, мелочами, из которых сложился ее образ жизни и образ мысли, в которых заключена и ее сила, и ее слабость. Она возвращается к своей машине и пытается завестись. Забыла включить подсос, как советовал механик. Она жмет и жмет на педаль газа, проклиная собственную бестолковость. «Зажигание — вечная проблема у Р5, — объяснял тот, потряхивая коробочкой с леденцами. — Слабое место этих машин, так что не забывайте, когда глушите мотор, включать подсос, чтобы не было конденсата». Совет помог. С тех пор у нее не возникало проблем с зажиганием. До нынешнего вечера, конечно…
