Келли Линк - Все это очень странно
Мисс Аляска воскрешает мертвого. Потом это приводит к серьезным последствиям, но жюри принимает решение больше не допускать Мисс Техас на сцену. Такое впечатление, что она слишком давит на зрителей, слишком навязывает себя. Мисс Техас теряет и в судейских оценках, и в зрительских симпатиях.
Ты просишь меня надеть свадебное платье. Делаешь мне корону из фольги от шампанского и бумажных подстилочек для сиденья унитаза. Мы сидим на краю постели, ты болтаешь ногами, отважно их свесив, а я положила ноги тебе на колени. Если бы только у нас были хрустальные туфельки! На тебе пиджак от смокинга и мои стринги. Твои стринги. Надо было взять побольше белья — что если мы никогда не вернемся домой? Ты так крепко обнимаешь меня за шею, что я почти задыхаюсь. Твои пальцы пахнут мной, моим запахом.
Куда мы поедем отсюда? Как мы найдем дорогу домой? Надо было привезти оттуда камешков в карманах. Может быть, мы останемся здесь навсегда — в медовом месяце, на «медовой» постели. Будем жить, как короли и королевы, каждый день заказывать ужин в номер и вместе стареть.
На экране аквариум с водой уже заменили большим батутом. Мы бы тоже от такого не отказались. Появляется Мисс Канзас. Волосы заплетены в две косички, от ярко-красных туфелек у нас дух захватывает. Больше на ней нет ничего, ни клочка одежды. Никакая одежда ей не нужна. Мисс Канзас берется за рамку батута и встает на руки — две косички смотрят вниз, на батут, а каблучки туфелек прямо вверх. Она звонко щелкает ими и высоко подскакивает. Прыгает, прыгает, мелькая круглой грудью и попой, вращая руками, и вдруг начинает петь. Сильный задушевный голос держит ее в воздухе, ноги легко отталкиваются от тугого батута, будто она и вовсе не собирается приземляться.
Мы вдруг понимаем, что песня очень знакомая.
И потихоньку сползаем к краю кровати. Текут слезы. Судьи тоже, не стесняясь, плачут. Какая знакомая песня! Она что, звучала у нас на свадьбе? Мисс Канзас кувыркается в воздухе, обхватив колени руками, камнем падает на батут, снова взлетает и уже не опускается — воздух держит ее, как ты меня. Голая, словно лампочка, Мисс Канзас балансирует в воздухе, в жутком, зубодробительно звенящем воздухе. Мы хватаемся друг за друга. Поднимается ветер. Если тебе придется меня отпустить, не отпускай…
3. Жена диктатора
Жена диктатора живет в музее обуви. Когда музей открыт, она лежит в кровати на первом этаже, среди других экспонатов. У входа вы ее не видите, но слышите голос. Она рассказывает о муже.
— Клубнику очень любил есть. Я равнодушна к клубнике. Мне кажется, на вкус это всё равно что мертвечина. Скорее съем суп из камней, чем клубнику. Мы каждый день ужинали на великолепных тарелках. Не знаю, кто были их прежние хозяева. Я следила только за обувью.
Музей — настоящий лабиринт. Посетители идут по узким проходам, прижав локти к бокам, чтобы не задеть стекло. Голос пожилой женщины постепенно выводит их к центру зала, к ее кровати, окруженной со всех сторон высокими штабелями стеклянных коробок. В каждой — пара обуви. В кровати жена диктатора. Лежит, натянув одеяло до подбородка. Посетители останавливаются и рассматривают ее.
Она тоже рассматривает их — старая, дряхлая, никому не нужная. От этого взгляда посетителям становится не по себе. В нормальные музеи ходят посмотреть на экспонаты, и те, в свою очередь, не пялятся на вас. Жена диктатора вся в морщинах, как собака-шарпей. На голове черный парик, он ей мал. Вставная челюсть лежит в стакане рядом с кроватью. Жена диктатора вынимает ее и вставляет в рот.
Она будет смотреть на вашу обувь, пока вы тоже не опустите глаза, недоумевая, в чем дело — может, шнурок развязался?
Еще одна пожилая женщина, но уже не такая старая, продает входные билеты. По вторникам она протирает стеклянные витрины тряпкой из старого шелкового платья. «Сегодня вход свободный, смотрите сколько хотите», — приглашает она вас.
— Это моя обувь, — говорит жена диктатора посетителю, который остановился посмотреть на нее. Так обычно говорят «Это мои дети». У нее небольшой акцент, может быть, дефект прикуса. — На обувь редко обращают внимание, а стоило бы. Что будет с вашими ботинками, когда вы умрете? Какая обувь будет вам тогда нужна? Куда вам предстоит отправиться? Каждый раз, как мой муж кого-то казнил, я искала семью этого человека и просила пару его обуви. Иной раз и просить было не у кого. Мой муж был очень подозрителен.
Рука ее то и дело шарит под париком, словно что-то ищет.
— Например, какая-нибудь семья завтракает. Жена говорит о погоде. Кто-нибудь случайно проходит мимо, слышит обрывок фразы. Приходят солдаты и всех забирают — мужа, жену, детей. Дают каждому по лопате. Велят вырыть большую яму. Рядом другие тоже роют ямы. Потом солдаты выстраивают их на краю — детей, матерей, отцов, — и расстреливают. Казалось, хотя бы разговоры о погоде в нашей стране не могли привести к расстрелу. Могли. И завтрак тоже. Я подкупала солдат. Они отдавали мне обувь расстрелянных. Со временем в стране стало столько общих могил, что нельзя было вскопать даже новый участок под огород, не наткнувшись на мертвеца. Территория небольшая, а мертвецы занимали много места. Для обуви у меня были специальные шкафы. Иногда эти мертвецы снятся мне. Они ничего не говорят. Просто стоят передо мной босые и смотрят.
Под одеялом фигурка жены диктатора похожа на скелет, который дети сложили из палок, коробок, пластмассовых мисок, чашек и ножей. Посетителям не видно, обута она или нет. Им не хочется представлять себе туфли жены диктатора, черные, лакированные, как гробы, притаившиеся под одеялом. Им неприятно думать о ее холодных босых ступнях.
А кровать — кто знает, что под ней? Может быть, мертвецы, лежащие парами, как домашние тапочки.
Жена диктатора говорит:
— Когда я вышла за него, мне было пятнадцать.
Жена диктатора говорит:
— Я считалась самой красивой девушкой в стране (не забывайте, страна была маленькая). Во всех газетах печатали мои фотографии. Родители хотели, чтобы я вышла замуж за одного солидного человека с большим состоянием. У него были гнилые зубы, но глаза добрые. Я решила, что он будет хорошим мужем, и согласилась. Мне сшили такое чудесное платье. С монастырскими кружевами. Шлейф двенадцать футов длиной, и двенадцать девочек из хороших семей должны были нести его за мной по ступенькам церкви. Портниха сказала, что я похожа на кинозвезду или даже святую.
В день свадьбы диктатор увидел меня в отцовской машине. Он проехал за мной до церкви и предложил выбор.
Он сказал, что влюбился в меня с первого взгляда. Либо я сейчас выйду замуж за него, либо он расстреляет моего жениха.
В то время диктатор еще недолго был у власти. Ходили разные слухи. Им никто не верил. Мой жених предложил диктатору поговорить по-мужски или устроить поединок. Но диктатор кивнул своим охранникам, они выволокли моего жениха на улицу и расстреляли.
Потом диктатор сказал, что я должна выйти за него, или он расстреляет моего отца. Мой отец был человек влиятельный. Думал, диктатор не посмеет его расстрелять. Но его точно так же выволокли на улицу и расстреляли прямо у церковных дверей, хотя я умоляла пощадить его.
Потом мама сказала, чтобы они и ее тоже расстреляли — все равно она не будет жить дальше. Ее трясло. Диктатор был недоволен. Это нелогично, сказал он. Когда маму выводили, она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Только споткнулась и потеряла туфлю. Ей не дали поднять ее.
У меня были два брата-близнеца, на год старше. Когда солдаты выводили маму, они бросились за ней. Их застрелили еще в проеме двери. Я думала, что следующей выведут меня, но рядом заплакала сестра, Эффи. Плакали все девочки, которые держали шлейф. Эффи сказала, что не хочет умирать и не хочет, чтобы я умирала. Она была совсем маленькая. И я согласилась выйти за диктатора.
Мы вышли из церкви в сопровождении солдат. У дверей диктатор вдруг наклонился. Он поднял мамину туфлю и протянул мне, как дар любви. Как сувенир.
На следующий день мы с Эффи хоронили родителей, братьев и моего жениха. Омыли их тела, одели во все чистое. Положили в хорошие прочные гробы и опустили в могилу, но они там лежат босые. Их туфли и ботинки я взяла с собой к диктатору, выдав коробки за приданое. А Эффи отдала на воспитание тете.
Лицо жены диктатора под свалявшимся париком напоминает лицо злобного старичка, и даже — на секунду — посетителям может показаться, что в старушечьей постели лежит вовсе не жена диктатора, а он сам, нахлобучивший старый грязный парик.
— Я была слишком красива, — говорит жена диктатора. — Сколько людей я убила, не сосчитать. Диктатор казнил всякого — мужчину, женщину, неважно — кто задерживал на мне взгляд. Женщин он казнил, потому что кто-то как-то раз сказал, что они красивее его жены. Он велел расстрелять моего парикмахера, когда тот по моей просьбе обрил меня наголо. Я не хотела, чтобы люди смотрели на меня. Думала, если обриться, никто уже не будет рассматривать мою красоту.
