Бахыт Кенжеев - Младший брат
— И я так считаю. Заявился ко мне с утра пораньше в нарушение всех приличий...
— Чемоданы надо паковать.— Он обнял Клэр.— И вообще... Они засмеялись, а сердца у обоих снова частили, и безучастное солнце заливало комнатушку.
— Пора собираться. — Он продолжал обнимать Клэр. — У меня тоже все в беспорядке...
Спустился он в свой номер, однако, не скоро и вместо сборов попросту покидал все вещи в чемодан — да и заспешил на первый этаж встречать американцев, вдоволь нахлебавшихся чаю на образцово-показательной плантации.
Пора было и в дорогу. В кармане у Марка шуршала смятая телеграмма из Москвы: «ЖДИ ПИСЬМА ТБИЛИСИ ПОЧЕМУ НЕ ЗВОНИШЬ ЛЮБЛЮ СКУЧАЮ СВЕТА». Потому и не звоню, что курортный сезон дорогая, телефонного разговора надо ждать несколько часов, а знаешь сколько у меня забот на маршруте! Не дай Бог, взбредет ей в голову по звонить ему самой — в Тбилиси, в Ташкент ли. О чем разговаривать? И как?
— Поехали! — бросил он шоферу и отыскал глазами Клэр — та ответила ему долгим, без улыбки взглядом. За обычным гвалтом никто не заметил этого беззвучного разговора, а старательная Леночка все загибал пальцы, теперь уже на другой руке, перечисляя какие-то безумные общественные фонды потребления. Выходя из автобуса, Руфь протянула ей небольшой пластиковый пакет — и тут наступил хорошо знакомый Марк приступ нерешительности. Пришлось ему, безучастно насвистывая, отвернуться — только боковым зрением уловил он успешное завершение борьбы бедной девочки с самой собою. Взяла, куда она денется!
А уже в самолете, когда страшная сила разбега могучей машины прижала Марка к спинке кресла, когда тело его напряглось в предвкушении полета, он вдруг вспомнил, что в комнату 1037 не зашел и даже Леночке не передал никакого отчета. В другое время переполошился бы, стал б думать о каких-то срочных телеграммах, письмах и телефонных звонка а сейчас... Со всех сторон их обступала солнечная фиолетовая синева, внизу откатывалось в сторону море, и вот самолет поплыл над голыми горам] пиками, ущельями, а там показался и ослепительный первый ледник, и по правую руку рванулась к небу, словно в кино, снежная вершина Казбека.
Воровато оглянувшись, Марк нажал на затвор отобранного у Клер фотоаппарата.
— С ума сошел! — ахнула Клэр. — Сам же предупреждал!
— Ничего,—подмигнул Марк,—будет тебе уникальный сувенир перед Биллом похвастаться...
— Он домосед, — Клэр вздохнула, — не работает, так возится у себя в подвале. Мебель строит. Даже в отпуск его не вытащишь. Мотаемся к его старикам во Флориду, как идиоты, каждое лето. На Максима хочешь полюбоваться?
— Очень милое дите. — Он повертел в пальцах цветной квадратик фотографии. — Ты с ним на каком языке разговариваешь?
— Стараюсь по-русски, только он не хочет. А у тебя есть фотография невесты?
— Нет.
— Я видела, — настаивала Клэр, — у тебя торчал уголок из бумажника. Покажи. Это и есть моя счастливая соперница и почти тезка? У вас скоро свадьба? Что ж, вполне симпатичная. Ты ее сильно любишь?
— Вот что, любезная, верни-ка мне фотку — вот так — и ради всего святого заткнись. Поглазей лучше в окошко, сама же просила. Или почитай своего валютного Мандельштама. Мне и так совсем не сладко, девочка.
— Мне тоже,—сказала она тихо.
Часть третья. РУССКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Глава первая
«Господи, Господи, зачем же завел ты меня на зловещий карнавал, что забыла я в этих чужих краях? Земля предков! Какие детские были надежды, как верила: обоймет, ошеломит великая держава, в один миг полюблю, как в романах, и все затмится и отступит, вся бесталанная жизнь, все проигрыши, неудачи, тоска и отчаянье—отступят. И не за семь, за семь тысяч верст приехала хлебать киселя, ах, ведь могло бы гнилое и страшное это болото так и остаться моей Россией церковной школы, бредом сладким могла бы остаться, луковками церквей, алым пятном на карте, зимним деньком из Бенуа или Бакста. Двадцать восемь лет откладывала, двадцать восемь лет берегла эту свою Россию, не слушала рассказов, книгам не верила, не знала, как давит эта страна, не дает вздохнуть, головы не дает поднять — а поди объясни, поди растолкуй! Да и лучше б было угодить в лапы какой-нибудь Верочки Зайцевой, с тем бы и вернуться—и выбросить все из памяти... Откуда ты взялся на мою голову, Марк, не довольно ли с меня безумцев — или сама такая? Как объяснить тебе, глупому, невесть как попавшему в грязный этот фаланстер[6], что ни в Голландии, ни в Сицилии, ни в Ирландии ни счастье, ни покой никогда не вернутся, что я ничуть не свободнее тебя. Ты еще тянешься к своей чаше, а я свою уже осушила, и была она—горька».
Клонится к середине завлекательное путешествие, и уже сболтнул Марк, юродствуя, насчет безопасности русских приключений—не позвонит, мол, второй участник приключения в дверь, не станет выяснять отношений по телефону, даже в письмах будет осторожен.
Озлоблен Марк этим летом, несправедлив и к себе, и к своей любви. Но простим ему минуты душевного упадка, всмотримся сквозь время и пространство—еще путешествует он по своей недоброй земле, еще стоит, прикрыв глаза рукою, у самолетного трапа, и снова медленно спускаются на летное поле двенадцать его бестолковых подопечных.
В Тбилиси, или в Тифлисе, как упорно называл его старичок Грин, в дивном городе, не плоском, как большинство его собратьев, но выступающем своими пригорками, спусками, балкончиками и крутыми тесными переулками прямо в третье измерение, касательная к которому обозначена отважно ползущим по склону Мтацминды подъемником в виде перекошенного трамвайчика — собственно, диковинной помеси настоящего трамвая с греческим амфитеатром... так вот, в столице Грузии наших американцев сразу взял в оборот расторопный местный гид Гиви. К вящей зависти Марка, жизнерадостный кавказец употреблял, в сущности, его же собственные приемы, сиречь был слегка, в самую меру, развязен, говорлив, ироничен, приветлив, услужлив, короче — профессионален настолько же, насколько неотразим. В гостеприимной улыбке обнажал высокорослый плотный Гиви замечательно белые зубы, оттененные густейшими воронеными усами и синевою хорошо выбритых щек, микрофоном в автобусе завладел, по любимому выражению Ильича, всерьез и надолго. «Мы, грузинский народ, любим красноречивые тосты, и вот вам к примеру...» Отсмеявшись вместе с американцами, он склонился к коллеге для делового разговора.
— Программа,—приговаривал Марк,—-Мтацминда, Пантеон, Джвари, цирк... Погоди, фокус покажу.—Он возвысил голос:—Дамы и господа, кто-нибудь хочет в цирк?
Обескураженный дружным «Нет!», Гиви только развел рукам: — Не беда,—ободрил его Марк,—заменим, что тут еще у тебя... Гори?
— Обязательно,—шептал Гиви,—им всегда интересно, великий сын грузинского народа...
Москвич и тбилисец знали друг друга уже года четыре и не раз работали вместе. Из автобуса сгрузились у фешенебельной «Иверии»— где кончались буйные клены проспекта Руставели, а сам проспект раздваивался, сворачивая налево к каким-то облезлым бетонным коробкам направо же—спускаясь к бурой ленивой Куре. «По-нашему, «Иверия есть Грузия—Иберия,—веселился Гиви.—Видишь световую надпись на крыше? Месяц назад первая буква погасла—что получилось? Скандал!» Марк, слышавший этот анекдот далеко не впервые, вежливо улыбался.
Достался ему угловой номер с просторным балконом и шторами цвета запекшейся крови, сообщавшими освещению некоторую мрачность. Нежаркое солнце висело над городом, воспетым десятками поэтов, и велик был соблазн вглядываться с гостиничного балкона в чужую жизнь клокотавшую по захламленным дворикам: белье на веревках, раскатистая речь, худые женщины, носатые отцы семейств...
Когда зазвонил телефон, он опрометью кинулся к нему, но вместо Клэр услышал гостиничного администратора. Просили спуститься забрать письмо.
«Тоскую по тебе почему-то больше обыкновенного,—плыло перед глазами, — думала даже слетать на день-два в Тбилиси или Ереван, да вовремя вспомнила, что ты как-никак на работе... Выпросила у отца злополучные эти «Лизунцы», прочла, вызвала папку на разговор... оказалось автора уже нашли, чуть не на следующий день после твоего отъезда...»
У-у, сучьи потроха, вонючие рты, докопались-таки сволочи, суки гебэшные. Доперли-таки, кого-то раскололи, подслушали неосторожный телефонный разговор, вскрыли опрометчивое письмо, а может, похитрей что придумали, с американским-то оборудованием, хрен их знает, на то они и тайная полиция. Надо удивляться, что он, Марк, до сих пор в стороне—то ли по недосмотру, то ли просто везение.
«...и лишний раз порадовалась, что у вас разные фамилии. О родстве, конечно, и не заикалась, но сказала отцу, что помню стихи А. И в «Юности», и «в «Новом .мире», встречалась с ним у Влад. Мих.... тут некстати случился и Чернухин, похвалил его стихи, дал отцу подборку... словом, все не совсем безнадежно... у В. М. я была в Медведково в больнице, полчаса тряслась на трамвае. Больница кошмарная, но палата -ничего на троих... Апельсинов принесла, журнал шахматный свежий... Оказалось отец был у него студентом в 38-м году, встрепенулся, когда услыхал о нашем знакомстве, обещал перевести старика в Кунцевскую больницу и вообще как-то помочь... Заходили Истомин со Струйским, безобразно пьяные, пришлось выставить обоих... Платье готово, но мне пуговицы совсем разонравились, портниха эта—полная идиотка, не пойму, почему Вероника от нее без ума, поставила серебряные, а я ей ясно говорила— чисто белые, сутажные или на худой конец перламутровые — вот отправлю тебе письмо—и сразу по магазинам...»
