Луис Леанте - Знай, что я люблю тебя
В проклятой хижине время будто остановилось. Два первых дня показались ей бесконечно длинными. Они слышали голоса мужчин, раздававшиеся снаружи, но ничего не могли разглядеть через заколоченное окошко. Монтсе несколько раз пришлось выходить наружу, потому что у нее началось расстройство кишечника. Единственным плюсом было то, что благодаря этому ей удавалось ненадолго увидеть солнце и немного подышать свежим воздухом. Аза и две другие мусульманки легче переносили заточение. Они часами могли сидеть молча, без движения, без еды и воды. Лишь присутствие Азы спасало Монтсе от нервного срыва. Она во всем слушалась новую подругу: пила испорченную воду, ела подгнившие фрукты, старалась поменьше двигаться в часы самого страшного зноя. Ей казалось, что стойкость этих трех женщин превосходит все мыслимые и немыслимые возможности человеческого организма. Когда Монтсе чувствовала, что вот-вот сдастся, то заводила разговор с Азой. Она уже знала, что сильный карибский акцент остался у сахарави после долгих лет учебы на Кубе. Но, когда Монтсе начинала слишком подробно расспрашивать африканку о ее жизни, та замыкалась и прекращала разговор. «Кто эти люди, Аза?» — «Плохие люди, подруга, очень плохие». — «Что они хотят от нас?» — «Понятия не имею. И даже думать об этом не хочу». Она щелкала языком и изящным жестом отгоняла роящихся мошек.
На третий день они снова услышали рев мотора грузовика. Четверо женщин всполошились, испугавшись, что мужчины уедут и бросят их умирать посреди пустыни. Но дверь открылась, их вывели наружу и затолкали в кузов. Несмотря на самые мрачные предположения, по сравнению с несколькими сутками заточения путешествие показалось им необыкновенной роскошью. Монтсе разглядывала бескрайние просторы Сахары через щели в бортах, не накрытые брезентом. Поездка длилась больше трех часов. Когда грузовик остановился, они увидели настоящий оазис — небольшой колодец, окруженный несколькими деревьями. Это были единственные признаки жизни на много километров вокруг. Раскаленные камни дышали жаром.
Лейла слушала очень внимательно, не упуская ни единой детали рассказа. Когда Монтсе закончила, медсестра помолчала немного, потом поцокала языком и перевела взгляд на распростершийся под их ногами поселок.
— Зачем ты делаешь это? — спросила Монтсе.
— Что это?
— Издаешь такие звуки.
— Это привычка.
— Аза делала то же самое. Значит, это не бред.
— Вообще на бред мало похоже. Пойдем, а то скоро совсем стемнеет.
Хижины в поселке довольно далеко отстояли одна от другой. Различить между ними улицы было невозможно, да и сами строения казались совершенно одинаковыми. Лейла уверенно шла вперед, похоже, она ориентировалась здесь в темноте так же хорошо, как днем. Всю дорогу они молчали. Подойдя к дому, Лейла окликнула кого-то. К ним вышла женщина, которая тут же начала сердито кричать. Монтсе занервничала.
— Не бойся, это моя тетя. Она отчитывает меня за то, что мы поздно пришли. Все еще считает меня маленькой девочкой.
Они вошли в хижину, и перед глазами Монтсе открылся целый новый мир, который поначалу ослепил ее. На полу сидели женщины и мужчины, кто на корточках, кто на цветастых коврах. В центре горела флуоресцентная лампа, питающаяся от аккумулятора с грузовика. Здесь же крутились дети. Национальные платки женщин и платья девочек были такими яркими, что от них рябило в глазах. Монтсе почувствовала, как сердце ее сжалось. Она скинула ботинки и начала со всеми здороваться. Почти все они говорили по-испански, правда, с сильным арабским акцентом. Все без исключения дети хотели потрогать ее и сесть рядом с ней. Между тем Лейла чинно представляла ей своих родственников. Иностранка могла удержать их имена в памяти максимум несколько секунд. Перед лицом мелькали лишь их приветливые улыбки и дружеские жесты. Монтсе чувствовала, что устала. В конце концов она села на ковер.
Лейла говорила на своем языке. Монтсе нравилось слушать, как та произносит арабские слова. Кто-то предложил ей стакан чаю, который она приняла с огромной благодарностью. Из других домов постоянно прибегали все новые и новые дети. Тетя Лейлы пыталась выгнать их из хижины, шикая на них как на надоедливых кур, но дети не обращали на нее ни малейшего внимания. В конце концов за дело взялся какой-то старик, он грозно закричал, и младшие неохотно удалились. Но ушли недалеко — стайкой присели на песке в нескольких метрах от двери. Монтсе была оглушена вниманием такого множества людей и в какой-то момент почувствовала, что это уже слишком для ее расшатанных нервов. К счастью, Лейла поняла, что гостья сильно утомлена. Она поднялась и начала махать руками, без сомнения, прося всех уходить. Монтсе попыталась возражать, но Лейла была неумолима. Ее родственники безропотно встали. Один за одним попрощались с испанкой за руку и вышли из дома — сначала мужчины, за ними женщины. Тетя Лейлы шла последней, оглядываясь и говоря что-то — все поучала племянницу. Когда они остались вдвоем, Монтсе была уже окончательно вымотана.
— Ты не должна была их выгонять. Мне было приятно.
— Они много болтают. Если их оставить, они всю ночь будут здесь сидеть. Им некуда спешить. Иногда мои родственники могут собраться вместе и проболтать четыре дня кряду, попивая чай, просто из-за того, что кто-то пришел из соседней daira.
В улыбке Монтсе сквозила усталость. Лейла достала из шкафа два одеяла и расстелила их на ковре.
— Этой ночью ничто не должно тебя беспокоить.
— Нет, Лейла, меня ничего не беспокоит, не волнуйся. Только не говори, что ты для этого выгнала из дома свою тетю!
— Она прекрасно переночует у родни или у соседей. А ты моя гостья.
У Монтсе совершенно не было сил, чтобы спорить. Она безучастно наблюдала за Лейлой, которая рылась в шкафу, разыскивая что-то среди наваленных там вещей. В конце концов африканка торжественно вытащила портновские ножницы. Она присела рядом с иностранкой и наклонила ей голову.
— Что ты делаешь?
— Я хочу тебя подстричь. Сама ведь просила!
Монтсе улыбнулась. Она старалась проникнутьсядухом умиротворения, исходившим от Лейлы. Она повернула голову и замерла. Медсестра начала отстригать длинные пряди, складывая их кучкой на ковре. Равномерное щелканье ножниц и прикосновения мягких рук Лейлы нагоняли на Монтсе сон, но она с ним отчаянно боролась, потому что не хотела пропустить ни единой секунды.
— Лейла.
— Что?
— Я солгала тебе. — Лейла ничего не ответила. — То есть не солгала, но и правды не сказала.
Хоть Монтсе и замолчала, сделав паузу, африканка не захотела подать виду, что заинтересовалась ее признанием.
— Это правда, что у меня была дочь. Но она умерла в прошлом августе.
Монтсе впервые сама заговорила с кем-то о дочери после ее смерти. Она почувствовала, что ей становится легче. Лейла поцокала языком, но не сказала ни слова.
— Разбилась на мотоцикле. Ей было девятнадцать лет, и ее звали Тересой, как мою сестру.
В хижине надолго воцарилась тишина, нарушаемая лишь щелканьем ножниц, воем ветра да хлопаньем брезента под его порывами. Последнее, что услышала Монтсе, прежде чем окончательно погрузиться в сон, был голос Лейлы, произнесший лишь одно слово:
— Спасибо.
* * *Множество солдат, в жизни своей никогда ничего не читавших и не бравших в руки даже газету, сейчас занимали очередь, чтобы получить свежую прессу или собирались кучками и слушали, пока самый грамотный громко читал новости, приходившие из Испании. В Эль-Айуне слишком поздно узнали, что испанское правительство продало Марокко большую часть «Фосс Бу Краа» — предприятия по добыче фосфатов. Когда это известие распространилось среди чиновников, большая часть публики уже гудела, как растревоженный пчелиный улей. В казармах офицеры избегали отвечать на вопросы солдат и отказывались обсуждать уличные беспорядки, марши независимости и более серьезные происшествия. Ограбление церкви и убийство дьякона сыграло роль толчка, качнувшего с трудом поддерживаемое хрупкое равновесие во взаимоотношениях местного населения и испанцев.
У Сантиаго Сан-Романо не было особых причин, чтобы плохо спать ночами, исключая разве что постоянно маячившего перед глазами сержанта Бакедано. Каким-то непостижимым образом нервозность, в которой жила вся казарма, радостно возбуждала его, приводя в благодушное настроение. Разговоры о политике часто были ему скучны и непонятны. Апрель и май прошли в постоянной спешке, смене прибывающих и убывающих войск, противоречивых приказах командования, в каких-то нескончаемых маневрах, ночных учениях. Многие обвиняли полицию в неспособности противостоять бесчинствам африканских повстанцев и навести порядок в городе, и происшествие в церкви стало каплей, переполнившей чашу тер пения. В прессе оно было представлено как террористический акт. Сантиаго старался даже не вспоминать о своем в нем участии, ибо при одной мысли об этом его охватывал нечеловеческий ужас. Он успокаивал свою совесть и не обращал внимания на возмущенные голоса, обличающие бездействие полиции и войск.
![Юлия Чеснокова - Биение сердца [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
