Наталья Аронова - Душенька
И мэтр грозным взором обвел своих учеников.
Без пятнадцати два я торчала у ворот колледжа, ежась от холода в своем жиденьком пуховичке, переминалась с ноги на ногу и соображала, что бы такое предложить Соне для меню «нашего» приема, чтобы и гостей впечатлить, и чтобы я сумела это приготовить. Накануне у меня состоялся разговор с бабушкой, которая отнеслась с некоторым сомнением к моему желанию работать еще где-то.
– Ты очень большую ношу взваливаешь на себя, моя девочка, – сказала она мне. – Учеба в колледже, потом эти дополнительные занятия, да еще твоя работа в кафе… И дорога туда-обратно занимает так много времени… Я вполне понимаю твое желание совершенствоваться, делать карьеру, но ведь тебе нужно оставить немного личного времени для себя, для чтения книг, вообще для какой-то культурной жизни. Хотя бы для встреч с друзьями – ходить в кино, на танцы…
– У меня нет друзей, – сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком уж печально. – А книги я читаю в электричке. Но в них все равно пишут одну только неправду.
– Прямо-таки во всех? – делано ужаснулась бабушка. – Неужели тебе не нравится ни одна книга? Какую последнюю книгу ты читала?
– Похлебкина [2]. Ничего, толково пишет, – вынуждена была признать я и под бабушкин смех удалилась на кухню, где у меня в духовке дозревал мясной рулет с оливками и каперсами.
В действительности я совершенно не огорчалась по поводу отсутствия у меня друзей. Роскошь человеческого общения, в юности часто замешенного на бессмысленной болтовне, неразборчивом сексе и дешевом алкоголе, не казалась мне чем-то соблазнительным. Друзей заменяла мне еда, моими подружками-болтушками были глазированные булочки, приятелями – пикантные маринады. Лучшее кино показывали мне сквозь стеклянную стенку духовки, лучшие танцы я танцевала вокруг разделочной доски – так первобытный человек плясал над куском мяса! И только глоток искусительно-сладкого, тревожно-жгучего ликера мараскино пробудил во мне какие-то ожидания и мечты…
Соня приехала за мной в красном автомобильчике, и воспоминание об утраченной, навеки отлетевшей в неведомую даль Гаруде больно кольнуло мое сердце. Впрочем, я вскоре утешилась. В салоне было тепло, приятно пахло духами и вишневым табаком. Соня выглядела очень эффектно в коротенькой меховой курточке. Мне казалось невероятным, что с этой красивой, утонченной дамой я могла запросто болтать на кухне, коротая ночь за чашечкой крепкого кофе.
– Мне нужно съездить в пару мест, прокатитесь со мной? По дороге поговорим, а потом выпьем кофе где-нибудь, не возражаете?
Разумеется, какие тут могли быть возражения! Только вот говорить было особенно не о чем – я ведь так и не придумала меню, в чем и призналась Соне с максимально возможной откровенностью.
– Я не знаю возможностей вашей кухни и к тому же плохо представляю себе, какого плана нужно подавать закуски, что больше подойдет к стилю вашего вечера, вашего дома. Может быть, это будет средиземноморская вечеринка?
– Средиземноморская, прекрасно!
– Или в японском стиле?
– В японском тоже хорошо!
– Или…
– Ах, Евдокия, давайте оставим эти пустые предположения. Просто поедемте ко мне и разберемся на месте. Ну? Едем?
– Едем.
Красный автомобиль заложил рискованный вираж. Через полчаса, чудом миновав пробки, мы оказались в доме, где жила Соня. По дороге она отчего-то пустилась рассказывать мне о своем детстве.
– Я сначала долго жила в той квартире, где мы с вами встретились. Меня воспитали бабушка с дедушкой. Вы видели, какая там мебель, какая атмосфера. Мне казалось, что я живу в старинной шкатулке – красивой, резной, но невыносимо скучной и душной. Бабушка с дедушкой были хорошими, добрыми людьми, но со своими странными правилами. Например, мне нужно было непременно учиться играть на фортепьяно, а я хотела не играть гаммы, а рисовать, все время убегала с уроков. Сидела в скверике с блокнотом и карандашом. Тогда бабушка стала привязывать меня к инструменту. Если еще раз навестите своих подружек, присмотритесь, и увидите на ножке фортепьяно круглый след от веревки. Один конец бабушка привязывала к ножке, а другой – к моей ноге. А еще мне заплетали косы и повязывали банты до окончания школы.
Соня рассмеялась.
– Я была уже такая длинная деваха – и с бантиками! Как ярмарочный столб! Но дедушка считал, что у школьницы обязательно должны быть косы и бантики, «и никаких гвоздей»! И никаких брюк, никаких свитеров! Платья с оборочками и рюшечками: белые, голубые, розовые, в цветочек, в горошек… Меня возили к портнихе, которая уже совершенно выжила из ума и шила фасоны времен своей молодости, но мы давали ей шить мою одежду, потому что она могла потрафить дедову характеру… А характер у него был крутой. Но, правда, когда я наутро после выпускного пошла в парикмахерскую и подстриглась – ни слова не сказал. Все в порядке, я теперь девушка, могу носить взрослую прическу. И вот я стала замечать, что год за годом стригусь все короче. Так я скоро наголо побреюсь! До восемнадцати лет не разрешали встречаться с молодыми людьми, а после восемнадцати каждого парня, которого видели со мной рядом, автоматически записывали в женихи… Представляете?
– Строгие они у вас. У меня бабушка гораздо более либеральная.
– Да уж, это я поняла. Мои ни за что не разрешили бы мне ночевать вне дома. Даже если я шла в гости к подружке – только до девяти часов вечера! Да еще позвонят десять раз, проверят, как там дела, все ли в порядке. А потом еще дедушка приедет меня встречать на своей «Волге», чтобы, не дай бог, какой-нибудь хлыщ не увязался провожать меня! А какие могли быть кавалеры, если я носила косы, банты и хлопчатобумажные чулки – капроновые школьницам не полагаются!
Я смутно заподозрила, что Соне гораздо больше лет, чем показалось мне вначале.
– А ваши родители? – спросила я. – Они как относились к таким… методам воспитания.
– Они погибли, – ответила Соня. – Автокатастрофа. Мне было всего два года. Они с отцом ехали с дачи, мама была за рулем. Говорили, она всегда водила несколько… эксцентрично. У мамы был характер, она была консерваторка, красавица. Гастролировала с концертами, большой успех имела. У меня до сих пор хранятся афиши. А замуж вышла за совсем простого человека, мелкого служащего. Дед никак не мог с этим смириться, не давал ей зарегистрировать брак, прятал ее паспорт. Успокоился, только когда узнал, что дочь беременна. Когда мать родила, увез ее из родильного дома к себе, не хотел отпускать в ту квартиру, где она жила с мужем. Сказал даже: «Езжай туда одна, а ребенка оставь нам с матерью. Мы ее вырастим». Она не согласилась, конечно. Но через два года я все равно к ним вернулась…
Я сидела почти не дыша, у меня щипало в носу. Было жалко и Сонину маму, и Соню, и даже ее деда – властного, но хорошего, должно быть, человека.
– Растили они меня, как принцессу, – в смысле, следили, чтобы я с чернью не сближалась. Очень боялись, что повторю мамину судьбу. А я так и не поняла, что такого ужасного было в ее замужестве? Они даже фотографий отца не сохранили, не знаю, как он выглядел. Бабушка в разговоре с подругой называла его «кобель» и «черт» – она слова, бывало, употребляла удивительно грубые, несмотря на то что была дамой вполне интеллигентной… Так я нарисовала такого чертика с грустной собачьей мордой и написала «папа». Бабушка нашла и очень сердилась, сердилась и смеялась одновременно. Гоняли они моих кавалеров, запугивали меня, как могли – и болезнями постыдными, и «в подоле принесешь», и позор-то это какой для девушки на всю жизнь… Помню, пошла в кино с мальчишками, с одноклассниками, а дед уехал как раз куда-то на встречу с однополчанами. Вот мы и решили после сеанса еще погулять немножко, да и загулялись. Так вот мы идем по улице – уже темно, мне не по себе, а бабушка увидела нас с балкона и выбежала. Бежит она нам навстречу – как сейчас вижу! – такая высокая, стройная, седые волосы стоят вокруг лица, как у Медузы горгоны, на ней красный шелковый халат с вышитыми драконами, и от движения кажется, что драконы ожили и шевелятся. И она кричит: «Где твоя девичья честь?! Где твоя девичья честь?!» Мальчишки испугались да как прыснули врассыпную… А из окон соседи выглядывают, стыдобища! В общем… А вот мы уже и приехали.
Я взглянула на Соню новыми глазами. До этой короткой исповеди в автомобиле она казалась мне небожительницей, высшим существом, женщиной, которая сама распоряжается своей жизнью. Теперь к этому преклонению примешалось чувство жалости, Соня стала мне ближе, как будто рядом со мной сидела моя ровесница и жаловалась, что родители не отпустили ее в клуб с мальчиком.
Ее квартира представляла собой такой разительный контраст с домом ее бабушки и дедушки, что вряд ли это можно было считать простой случайностью. Там были укромные углы, закутки и мебель, много мебели, торчащей изо всех углов прихотливо выгнутыми ножками, рукоятками, какими-то загогулинами и завитками. Здесь было много свободного пространства и минимум обстановки. Там был дубовый паркет, пыльные шторы, ковры, плюш и бархат – здесь гладкие, белые доски пола, легкие жалюзи на окнах. В той квартире был полумрак, а здесь свет, много света. Он шел отовсюду – и из огромных окон, и с потолка, от стен, даже, кажется, снизу, из пола. Я подумала, что обилие этого теплого розоватого света должно самым благоприятным образом сказываться на внешности женщины – мне самой очень польстило большое зеркало в прихожей.
