Сюльви Кекконен - Современная финская повесть
Он тоже всю жизнь так думал.
Он стремился к высоким идеалам, но никогда не мог их себе позволить: вечно приходилось добывать деньги и имущество для семьи. Это и есть свобода личности по западным понятиям. Я ведь просто вьючное животное — так мне всегда казалось. Маленький пугливый мул, который должен ежедневно таскать деньги и товары.
— Я тебя не понимаю, — говорит Кристина, и он слышит по ее голосу, что она действительно не понимает. — Ты говоришь какие-то странные вещи.
— Может быть, я расстроен. Может быть, правление право. Я приму какое-нибудь решение, и тогда мы поговорим о путешествии, но на это потребуется не меньше месяца.
— Значит, мы, как обычно, поедем на дачу?
— Да.
— Когда?
— Когда тебе удобно.
И они решили перебраться в начале следующей недели.
7
В первый же день своего отпуска он решил сходить к доктору. К Юсси. Теперь он сидит в приемной Юсси, держит в руках газету и скользит взглядом вдоль стен, потолка и пола. Взгляд останавливается на картине, которая висит на стене. Это летний пейзаж с берегом озера, песчаным пляжем и лодкой в камышах.
Какие у Юсси безобразные картины, думает он, уставившись на пейзаж.
Это был Юсси, тот мальчик, тогда, летом.
В те годы у них на даче гостили школьные приятели Пентти и Эсы. Пентти и Юсси было тогда по шестнадцать лет. Вся семья сидела в лодке: Кристина, Кайса, Эса, Пентти, Юсси и он. Лаури был в отъезде. Они катались вдоль песчаного берега, огибая камыши. Не то собирались куда-то купаться, не то возвращались с купанья. Этого он не помнит. Каждый раз, когда семья отправлялась вместе купаться, он сидел с удочкой на корме. Кристина гребла. Он помнит, как нехотя держал тогда удочку. Был тихий августовский день, ярко-синее небо казалось высоким. Когда он меньше всего этого ожидал, рыба клюнула. Она была такая огромная, что ее не удавалось втащить в лодку без сачка. Он велел Эсе выпрыгнуть из лодки и сплавать на берег за сачком. В таких делах он всегда оказывался непредусмотрительным. Эса прыгнул и поплыл.
Метровая щука тянулась за кормой, касаясь поверхности воды. Эса плыл, Кайса торжествовала, Кристина удовлетворенно потирала руки: вот как наш отец рыбачит, милый Хейкки... Смотри не упусти ее... А Пентти нервно зудел: ой, сорвется, ой, дай-ка я, не то она сорвется. Солнце стояло высоко в яркой синеве. Большая гладь озера была спокойна, как зеркало вселенной. Потом среди других голосов он услышал:
— Дядя Хейкки, у вас же есть финка.
Эта минута живо сохранилась в его памяти. Он не раз с грустью возвращался от былых картин к новой действительности. С особенным сожалением вспоминалась ему именно эта история.
— Дядя Хейкки.
Да. Это был Юсси. Юсси посоветовал всадить финку в брюхо щуке и так втащить ее в лодку.
— Дядя Хейкки.
Кто-то коснулся его плеча. Он поднял глаза и вспомнил, где находится. Перед ним стоял Юсси в длинном белом халате. Острые синие глаза смотрели на него спокойно сквозь очки в светлой оправе. Светлые волосы Юсси поредели, лысина просвечивает, виски обнажились.
— Здравствуйте, дядя Хейкки. Простите, пожалуйста, что вам пришлось ждать. Теперь я свободен. Узнал, что вы пришли, и отменил другие дела.
Они пожали друг другу руки, осведомились о новостях и прошли в кабинет. Юсси узнал, что дела Пентти в химической промышленности идут успешно, поскольку времена нынче хорошие. Хейкки услышал, что Юсси почти отказался от частной практики, так как больница поглощает все его время. Что раньше у него было больше частных пациентов, да и теперь они нашлись бы, стоит только захотеть. Но он не хочет, потому что, по его мнению, психиатр, занимающийся в Финляндии только частной практикой, — шарлатан... Он предпочитает быть обыкновенным невропатологом, а не модным психиатром.
— ...Душевный человек, душевная травма, душевный разговор — это все допускается, но душевнобольной не желает быть душевнобольным.
Хейкки усмехнулся... Перед ним прежний энергичный Юсси, который любит затолкать в одну фразу все мыслимые и немыслимые вещи.
— Послушай-ка, Юсси, научи ты меня, как привести в порядок нервишки.
— Не может быть, чтобы ваши нервы были не в порядке.
— Я и сам, честно говоря, не очень в это верю, но иной раз кажется, будто и впрямь что-то не так. Во всяком случае, их надо бы подремонтировать.
— Вот оно что. А почему, позвольте узнать, вы полагаете, что дело в нервах?
— Да потому, что я уже давно запустил свои дела, не могу сосредоточиться. То есть я, конечно, их выполняю, но только в самую последнюю минуту, и то нехотя. Мне стало казаться, что я теперь не гожусь даже на то, чтобы сидеть в трамвае. Работа меня тяготит, не могу собраться с мыслями. Разве это не нервы?
— Нервы, конечно, тоже, но мне трудно установить причину болезни. Для этого нужно обследовать сначала одного пациента — дядю Хейкки, потом другого — все руководство вашего учреждения; только после этого можно сказать — нервы ли тут повинны и у которого из двух пациентов они развинтились. А вы, значит, хотели бы привести себя в прежний порядок?
— Да. Вот именно.
— Расскажите-ка мне, каким он был, этот прежний порядок, чтобы я знал, чего вы хотите,
— Ты же меня знаешь.
— Вы, кажется, не пили?
— Нет, и теперь не пью.
— А членом какого-нибудь клуба раньше состояли?
— Состоял и сейчас состою, но редко хожу туда скучать.
— Я так и думал. А охоту не бросили?
— Бросил.
— Зато рыбачите целое лето напролет?
— Не забыл, значит.
— И ухаживаете за садом и за внуками на даче?
— Конечно.
— И читаете, как прежде?
— Да.
— И предпочитаете Минковского, например, Агате Кристи и Сименону?
— Имена эти я слыхал, но Минковского...
— Да они и не стоят знакомства... Ну, так... А теперь... расскажите мне что-нибудь о свеженьких политических скандалах.
— Кое-что я иногда слышу... Всюду о них говорят, но я не могу вспомнить сейчас ни одного.
— Постарайтесь припомнить... А какие шлягеры теперь поют?
— В одном, кажется, есть такие слова: «Юноша смуглый, он бороздит океаны, и губы шепчут: люблю тебя».
— Верно, верно, но с тех пор прошло уже тридцать лет.
— Неужели так много?
— А поновее ничего не припомните?
— Вот один: «Это так хорошо, c'est si bon», но с тех пор тоже, кажется, прошло тридцать лет?
— Этот — пяти-шестилетней давности. А расскажите-ка мне что-нибудь о скрипичном концерте Стравинского.
Хейкки Окса принялся рассказывать. Юсси прервал его в самом начале:
— А что Шостакович сейчас сочиняет?
— Он только что закончил Десятую симфонию, но я еще не успел ее достать, ее еще нет в Финляндии,
— И вы, конечно, продолжаете считать, что так называемый модерн в живописи, который вырос из кубизма и развивает его манеру, старомоден?
— Несомненно.
— И все-таки вы хотите стать прежним, дядя Хейкки? Господи, да ведь вы же прежний! В ваших представлениях нет никакого изъяна.
— Нет, не прежний. Раньше я не был подавлен. Теперь подавлен. Это мешает мне сосредоточиться. Лишает энтузиазма. Мне кажется, что я уже слишком старый и неуклюжий, стою у всех на пути и занимаю слишком много места. Но, несмотря на это, мне хочется сопротивляться. Иногда мне кажется, что все идет шиворот-навыворот... Что-то со мной неладно.
Юсси выслушал, потом медленно произнес:
— Конечно, но что именно?
— Может, дело в том, что я старею? Старому всегда трудно удержаться на одной волне с молодыми. Но при этом мне часто кажется, что душой они старше и консервативнее, чем я.
— А вы на самом деле чувствуете себя старым?
— И да, и нет. Когда попадает в руки хороший проект, возраста не чувствуешь. Просто приятно с ним работать. А когда надо сопротивляться, чувствуешь себя нудным и бесполезным старикашкой, который отстал от прогресса.
— Один вопрос, дядя Хейкки, это поможет нам разобраться... Это не мое дело, но это касается вас... Как бы это... Какие у вас отношения с женой, и какими они были прежде?
— Это всё ваши выдумки, они тут ни при чем.
— Уверяю вас, дядя Хейкки, совсем не такие выдумки, как вам кажется.
— Тем не менее с моими заботами это не имеет ничего общего.
— И все-таки я как врач спрашиваю, продолжается ли у вас семейная жизнь во всех ее аспектах? Ведь тете Кристине уже пятьдесят семь.
— Этого я тебе рассказывать не стану. Учти, что ты для меня не врач, а прежний Юсси, который кое-что понимает в нервах. Вот и все.
— Да или нет?
— У меня сын — твой ровесник, а у сына дочь собирается на конфирмацию.
— Ну ладно. Вы по-прежнему не терпите двусмысленных анекдотов?
— Никогда их не понимал. Мне они кажутся просто безвкусными, хотя многие их любят рассказывать. В двадцать восьмом году я слыхал один такой анекдот на конференции инженеров-строителей в Париже, потом услыхал тот же самый на следующей конференции — через пять лет в Берлине, а в чем там соль, так и не понял.
