Раймон Кено - Голубые цветочки
Тут принесли заправку. За беседою, в которой одни беседовали с другими, они плотно поужинали и, поскольку все эти треволнения весьма их утомили, то они тут же — бух в постель и задали храпака.
Рано поутру Сидролен, питавший крайнее отвращение к этой мерзкой процедуре, все же засунул себе в задний проход термометр. Некоторое время спустя он бережно извлек его оттуда и убедился, что температура у него подскочила выше некуда; впрочем, ему даже не требовалось справляться с градусником, чтобы констатировать болезнь, ибо чувствовал он себя препаршиво, но поскольку ему все равно предстояло обратиться к помощи человека искусства, он боялся, как бы тот не разбранил его за то, что он, Сидролен, не может проинформировать его с точностью до одной десятой градуса о своей термической неуравновешенности. Потом Сидролен подождал. Спустя довольно долгий период времени, который вылился примерно в час, у него явилось желание опорожнить мочевой пузырь. Кашляя, дрожа и хрипя, он встал; пошатываясь, качаясь и вихляясь, он вышел из каюты. Лали заметила, что он направился в туалет.
— Надо же! — весело крикнула она ему, — как вы сегодня раненько! Кофе уже готов!
Сидролен не ответил.
По возвращении, когда она вторично пригласила его отдать должное завтраку, он опять не ответил. Вернулся к себе в каюту. Примерно еще через час в дверь к нему постучали.
Он приказал войти, и Лали исполнила приказ.
— Что-нибудь не ладится? — спросила она.
— Да, не слишком.
— Это я виновата, из-за меня вы простудились этой ночью.
— Вот-вот.
— Наверное, даже дождь шел.
— Проливной.
— Надо было уйти домой.
— Я и пошел.
— Но слишком поздно.
— И я так никого и не увидел.
— Надо было мне помолчать.
— Не переживайте.
— Вы на меня сердитесь?
— Ничуть.
— Значит, и правда неважно ваше дело.
— Неважно.
— Я сбегаю за врачом.
— Да хватит с меня и порошков. Сходите в аптеку, там вам что-нибудь дельное присоветуют.
Лали потрогала у Сидролена лоб.
— Ого, да вы горите, как в огне.
— Да, я уж тут намерил тридцать девять и девять.
— Сбегаю-ка я за врачом.
И она тут же скрылась.
Сидролен вздрогнул и задремал.
Вскоре Лали появляется вновь. Врач спрашивает, какая у больного температура. Сидролен отвечает, что у него где-то в районе примерно тридцати девяти и девяти десятых. Врач пишет что-то на листке бумаги и исчезает. Лали появляется.
Сидролен глотает кучу лекарств.
Он закрывает глаза, но снов не видит.
Он пьет какие-то горячие штуки.
Сквозь густой пар от горячих штук до него доносится голос Лали:
— Вы не говорили месье Альберу, что вам нужна сиделка.
Она смеется. Сидролен изображает бледную улыбку и закрывает глаза.
Герцог д’Ож, сир де Сри и виконт де Прикармань, в просторечье именуемый Пешедралем, подъезжают к Байонне.
Время от времени Сидролен открывает глаза.
Он глотает лекарства время от времени.
Он чувствует себя каким-то размякшим и размокшим.
Кстати, именно поэтому самое тяжкое для него — ходить в туалет. Он чуть ли не на карачках ползет туда. Лали хочет поддержать его. Он отказывается. Она говорит:
— О, я-то знаю, что это такое.
Сперва Сидролену стыдно, потом, опроставшись, он об этом забывает.
В общем-то жизнь у него не такая уж плохая.
Он спрашивает себя, как там Лали выходит из положения, ведь она — новичок на барже. Но, судя по всему, она из положения выходит, так что Сидролен успокаивается и закрывает глаза.
Ему случается и засыпать.
В Байонне трое спутников расстаются. Герцог д’Ож и виконт де Прикармань, в просторечии именуемый Пешедралем, продолжают свой путь в Испанию. Контрабандисты наверняка помогут им перейти границу.
Сидролен чувствует себя получше. В иллюминатор заглядывает солнечный лучик. Приятно сознавать, что на свете есть хорошие медики и хорошие медикаменты. Лали приносит ему очередную горячую штуку для питья и порошки, — это не последние, но, вполне возможно, предпоследние.
Лали говорит:
— Вам как будто начинает легчать.
— Вроде бы.
Сидролен пока осторожничает в своих прогнозах.
Октябрь месяц близится к концу. Все и вся провозглашают:
— Необыкновенная осень!
Термометр, погруженный в атмосферную тень, показывает почти летнюю температуру.
Сидролен выбирается на палубу — полежать в шезлонге и погреться на солнышке.
И тут они наконец являются узнать, как его дела. Теперь-то, конечно, дела идут как нельзя лучше. Они — то есть дочери — с любопытством разглядывают Лали. Они не третируют ее, нет. Но на своего отца они тоже смотрят с любопытством.
— А на вашей загородке опять надписи, — сообщает Люсет.
— Зачем тебе понадобилось огорчать его?! — говорит Сигизмунда.
— Хотите, я их замажу? — предлагает Йолант.
— Ты испачкаешь свой совсем новый костюм, — говорит Бертранда.
— Спасибо, — говорит Сидролен, — сам справлюсь.
Лали пошла принести чего-нибудь — промочить горло дамам и господам.
Бертранда говорит Сидролену:
— Ты должен купить ей телевизор. Ей же скучно будет сидеть тут с тобой. Особенно по вечерам.
— Откуда ты знаешь? — говорит Люсет Бертранде.
— Не дури! — говорит Сигизмунда Люсету.
— Он не так уж не прав, — говорит Йолант Сигизмунде.
— Оставьте вы папу в покое, — говорит Бертранда всем троим, а потом обращается к Сидролену: «Послушай меня, купи ей телевизор!»
Лали возвращается с напитками, потом тактично исчезает.
Бертранда одобрительно замечает:
— А она ничего, эта малышка.
— В ней есть класс, — говорит Люсет.
— Вот балда, — говорит Йолант, — можно подумать, ты в этом что-нибудь смыслишь.
— Подфартило тебе! — говорит Сигизмунда Сидролену.
— Ну, теперь, когда мы убедились, что все в порядке, — говорит Бертранда, — можно и домой.
Они сидят еще немножко, допивая напитки. Потом возвращаются к разговору о телевизоре. Бертранда настаивает:
— Купи ей телик. Заодно и сам развлечешься.
— Да и просвещает, — говорит Йолант.
Они так увлеклись разговором о телевидении, что уходят не очень скоро.
На следующий день объявляется Ламелия.
— Бертранда сказала мне, что ты болел. Но я гляжу, ты уже пошел на поправку. Кто ж за тобой ухаживал?
Легким кивком Сидролен указывает на Лали, которая драит палубу.
— А она ничего, эта малышка. Тебе подфартило.
Сидролен изображает на лице нечто вроде: да, мол, похоже на то.
Затем он произносит два слова, в вопросительной форме:
— А ты?
— Ты хочешь знать, как мои дела — с замужеством и прочее?
— Да.
— С Бубу?
— С кем?
— С моим мужем. Ему дали отпуск на неделю. Мы съездили в свадебное путешествие.
— Куда?
— В Перигор. Не из-за трюфелей, а по более глубоким причинам: чтобы повидать всякие доисторические дыры. Мы их все осмотрели: Ласко, Руфиньяк, Эйзи, Фон-де-Гом и другие. Здорово они все-таки рисовали — эти палеолитики. Их лошади, их мамонты, ну, в общем… ясно, да? (жест).
— Фальшивые.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Все фальшивые.
— Ну, если бы они были настоящие фальшивые, это бы стало известно.
— Мне известно.
— Откуда ты это знаешь?
— Знаю.
— Во сне, что ли, видел?
— Все это намалевал один тип в восемнадцатом веке.
— С чего вдруг он стал бы все это малевать?
— Чтобы утереть нос кюре.
— Ты шутишь, папа. Или грезишь. Лучше купил бы себе телевизор, это очень просвещает.
— Знаю.
— Ну, теперь, когда я убедилась, что все в порядке, можно и домой.
Поднявшись на набережную, Ламелия подает Сидролену знаки — не для того чтобы попрощаться, а потому что на загородке появились новые граффити. Ламелия увидела это; бросив швабру, она достает кисть и банку с краской.
Сидролен ложится в свой шезлонг. Он глядит на Лали, взбирающуюся на откос.
Он закрывает глаза.
И вот он скачет на коне бок о бок со своим превосходнейшим другом графом Альтавива-и-Альтамира. За ними следует Прикармань. Алчные роялисты-контрабандисты за бешеные деньги перевели их через границу.
— Вы правильно поступили, приняв решение эмигрировать, Жоакен, — говорит граф на том изысканном французском, на котором всякий интеллигентный европеец изъяснялся в те времена. — Вспомните только ночь на четвертое августа, когда французские аристократы наделали, осмелюсь сказать, таких кромешных глупостей.
— Не стану с вами спорить, — отвечает герцог.
— Ну, а как вы собираетесь проводить время в Испании, Жоакен, пока не окончатся все эти беспорядки? В нашей стране нравы суровые, и кроме коррид вам тут вряд ли сыщется какое-нибудь развлечение, Жоакен.
