Пьер Пежю - Каменное сердце
Остановка
Мы долго катались наугад и нежданно выехали на побережье между Тулоном и Марселем. За поворотом между кварталами современных домов и бетонными развязками с бьющими в глаза плакатами внезапно открылся сверкающий синий простор.
— Море! — не удержавшись, закричала Лейла. И не сводила с него глаз, пока могла. Ей было в высшей степени наплевать на то, что берег захвачен беспорядочным строительством, пересекающимися дорогами, кричащими вывесками. Она не обращала ни малейшего внимания на весь этот бетон, на сыпь уродливых лачуг. Ей удавалось видеть только простор, далекий горизонт, глубину, но главное — она слышала зов открытого моря, приглашение сняться с якоря, обещание иных берегов.
Дорожное движение здесь было бестолковое и нервное, окружающая нас картина сложилась в результате долгих лет загаживания пейзажа, но, к счастью, здесь было море.
— Ой, как прекрасно! — по-детски прошептала Лейла.
— И правда, прекрасно, — улыбнувшись, подтвердила Эллен.
Не устояв перед их восторгами, я согласился, что это, в общем, прекрасно, но не столько само море, сколько наше представление о море, не столько то, что мы видим перед собой в действительности, сколько само присутствие этой бескрайней сине-зеленой водяной громады. Море!
В конце концов я высадил Лейлу рядом с крохотным пляжем. Песок там был сомнительной чистоты, но Лейла и с этим нимало не считалась. Как раньше на берегу реки, она захотела немедленно лезть в воду, которая, как мне показалось, была, несмотря на весеннее солнышко, еще очень холодная. Она закатала до колен штанины джинсов и принялась козленком скакать по мелкой волне, повизгивая от радости. Потом побежала вдоль пенной полосы. Эллен по-матерински звала ее обратно, твердила, что она простудится, но девчонка ничего и слышать не хотела. Ноги у нее, должно быть, закоченели, но она не желала вылезать из воды, морщилась от боли и хохотала одновременно.
Мне не пришло в голову вставить в свою рукопись сцену вроде этой, а ведь щенячье возбуждение было еще одной из граней моего персонажа. Для того чтобы мне в голову пришла эта запоздалая мысль, должна была появиться Лейла, во плоти и самостоятельная.
Потом она, не устояв перед искушением, зашла глубже, теперь вода хватала ее за икры. Лейла, раскинув руки коромыслом, скакала и вертела головой во все стороны. Джинсы на ней вскоре промокли насквозь почти до пояса, отяжелели от соленой воды. Но и после этого она, пристыженная и дрожащая, вылезла не сразу.
Эллен увела ее в заднюю часть машины, заставила раздеться и дала одну из своих юбок, слегка болтавшуюся вокруг тонкой талии. Я включил печку на полную мощность. Лейла чихала. Эллен, тоже разволновавшаяся при виде моря, стала рассказывать мне о других, более диких, изрезанных берегах, где яростные зеленые волны неустанно точат темный камень. С шумом взлетает пена. На скалах кричат в тумане тысячи птиц.
— Для меня это Средиземное море — не совсем настоящее, — говорила она. — Оно такое спокойное! Посмотри, какое оно умиротворенное! И потом, оно очень уж синее. Слишком синее.
— Чего же ты хочешь, Эллен, это юг, а ты не южанка.
Мы все-таки добрались до Марселя по горной дороге. Одна сплошная пробка. Теперь Лейла восторгалась кораблями. Ерзая на краешке сиденья, она провожала их глазами, стараясь разглядеть даже самые дальние, уходившие за горизонт, таявшие в бледном свете. Я видел, что ей нравится произносить и само слово «корабль», и названия судов.
— А вот этот, он куда идет? А вон тот, другой, такой белый? Он приближается.
Да, я и правда в своем романе, наверное, недостаточно показал эти детские черты. Не переставая восторгаться, она трогала джинсы, проверяя, не высохла ли ткань. Наверное, юбка Эллен казалась ей слишком дамской, и ей не терпелось переодеться. В общем, «реальное присутствие» этой девчушки было наполнено волнующими подробностями, она выглядела более трогательной, чем в моем описании. Я молча раздумывал над тем, какие изменения мог бы внести в свой роман, а плоть моей героини отделяли от меня всего несколько сантиметров.
Мы самым банальным образом остановились у Старого Порта. У обеих моих спутниц при виде всех этих ресторанов разыгрался зверский аппетит. Я давно не бывал в Марселе, городе чувственном и грубоватом, но дарящем особенную радость жизни, о которой я говорил в одном романчике, подписанном «Доминик Лорсанж».
Потом мы снова катили наугад в безмолвной темноте, где скользили тени, похоже, никогда не засыпающих людей. Повсюду стоял этот запах моря, смолы, гниющих овощей, пряностей, бензина и пыли. Мы проезжали мимо крохотных лавчонок или кафешек, казавшихся вырезанными в черноте светлыми кубиками. Несмотря на холод, люди сидели в темноте и курили. Мы были уже не во Франции, но в далеком анклаве с совершенно особыми обычаями. Совсем не обязательно быть уроженцем этого города: тот, кто случайно или по собственному выбору сюда перебирался, тотчас попадал в его ритм, сживался с его обликом и завораживающими звуками. Несмотря на вражду или расовые предубеждения, люди невольно и неминуемо становились сообщниками этой добродушной и вместе с тем таинственной атмосферы. Сразу чувствовалось, что этот город не такой, как другие. Он был самодостаточен, но без гордыни. Он чудесно жил, подвижный и медленный, жизнерадостный и серьезный, под палящим солнцем и ледяным ветром, повернувшись спиной ко всей остальной части страны и очень мало ею интересуясь, лицом к морю, о котором обладал тысячелетними знаниями.
Я попытался поделиться с Лейлой и Эллен этими уже давними догадками, одновременно присматривая подходящий уголок, где можно было бы прожить несколько дней или несколько недель, но главное — чтобы там можно было бы заново написать несколько страниц. Я пообещал Лейле это сделать, хотя результат мог оказаться убогим как никогда.
Я без проблем мог бы снять для нас в роскошном отеле просторный номер, где сел бы за стол лицом к морю и, безнадежно ожидая, чтобы пробудилось воображение, разложил перед собой белые листы. Я уже делал нечто похожее в этом порту вместе с Жюльеттой: ночные прогулки вдвоем и заполненные усердной работой утра, а пока я писал, моя праздная жена, лежа ничком на кровати, рылась в десятке или дюжине пьес мирового репертуара в поисках роли, которая наконец-то подошла бы ей «как перчатка». Она колебалась, увлекалась «Геддой Габлер», тянулась к Алисе из «Пляски смерти», потом зашвыривала Ибсена вместе со Стриндбергом в дальний угол и, вернувшись к Расину, вяло декламировала текст. Когда я делал перерыв в работе, она просила меня подавать ей реплики.
«О, горе! Близится ее последний час.
К царице смерть идет. Я не смыкаю глаз,
Забочусь лишь о ней, стараний не жалея, —
Напрасно все. Она день ото дня слабее.
Упорно от меня скрывает, чем больна».[11]
Я повторял эти строки, пока мы ехали переулками или вблизи доков. «Она день ото дня слабее», — звучало у меня в ушах, когда я нырял под исполинскую подвесную дорогу, по которой даже среди ночи машины неслись на полной скорости. «Упорно от меня скрывает, чем больна». Последняя строка заставила меня содрогнуться. Я еще об этом не задумывался, но сейчас она представилась мне ключом к тому, что произошло между Жюльеттой и мной в последний роковой день. Не для того ли, чтобы забыть это невероятное происшествие, я попытался вернуться к Эллен? Не с тем ли, чтобы напомнить себе эти страшные слова, я без какой-либо веской причины решил, покинув дом, повезти Лейлу в Марсель?
Настоящего ужаса я не испытывал, хотя и говорил себе, что меня должен был охватить непреодолимый страх. Я был всего лишь тверд, спокоен и готов принять новую волну невозможного.
И вот тут-то Лейла закричала:
— Смотрите, там, наверху, «Восточный Бар»! — И сильно застучала ногтями по стеклу.
Я затормозил. Я его увидел. Мы остановились у подножия темного склона. Над нами параллельно дороге шла улица, скользя меж кварталов призрачных домов. На светящемся прямоугольнике, единственном источнике электрического света во всем этом мраке, и в самом деле можно было прочесть кроваво-красными буквами по белому фону: «Восточный Бар».
— Вот сюда мы должны были прийти с Каримом, — твердила Лейла, — вот сюда! Я хочу пойти посмотреть.
На этот раз я всерьез задумался над тем, куда заведет нас это безумие. И впервые почувствовал, как в груди шевельнулась тревога. Боль была вполне терпимая, но очень отчетливая. С чем мне было трудно смириться — это с тем, что, если я и заставил человека по имени Карим (или Хусейн, или Фуад, или Лахдар — какая разница?) сказать, что они с Лейлой могут поехать в Марсель, а там пойти к некоему дяде Джо в некий «Восточный Бар», то я и не думал проверять, действительно ли в этом городе существует заведение с таким названием. Я написал это наобум. Впрочем, для повествования это большого значения не имело. Я выключил мотор и погасил фары.
