Валерий Аграновский - Профессия: иностранец
Многие разведчики, будучи людьми достойными и честными, чаще не реальную жизнь проживали, а легенду, кем-то сочиненную или собственного производства. Именно это важное отрытие я сделал для себя, садясь писать документальную повесть о великом и несчастном своем герое. И это произошло, — когда, как вы думаете, — через год после ухода Молодого из жизни? Нет: через пятнадцать. Именно пятнадцать лет написанная повесть «Профессия: иностранец» терпеливо выжидала своего часа, спрятанная не только от постороннего глаза, но даже от самого своего автора, то есть — от меня.
Но обо всем этом чуть позже, а пока о криминальной истории, лично со мной происшедшей. Долго раздумывал, стоит ли ворошить прошлое, если семнадцать лет я молчал, полагая самооправдательное повествование делом, лежащем на уровне, которое ниже собственного достоинства. И решил — пора: детектор правды! Тем более что моя личная история сыграла важную роль в рождении повести. На всю эту ситуацию я дал предвиденную реакцию, заработав инфаркт, называемый трансмуральным. В реанимацию мой старшенький передал записку: «Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради. Вспоминай одно хорошее, только хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все минует. Главное — держись, братишка. Целую тебя, Толя».
Удержусь в рамках приличия и без сведения счетов, весьма кратко: образовалось окно из двухлетней невозможности публиковаться. Многие литераторы переживали вынужденное молчание по разнообразным причинам: личным (болезнь, интриги, семейные невзгоды), политическим, творческим и даже криминальным. Выбираю последнее вкупе с интригой. Подробностей не ждите по банальной причине: противно прежде всего мне, да и читателю тоже. Дотошному из таковых не сложно докапаться до истоков, а уж затем разочароваться: не будет там ни попытки «уйти» за кордон, ни убийства, ни конфликта с главным редактором, ни цензурного прокола в газетном материале, ни уголовного суда. Сплошная и «нормальная» для тех времен муть и глупость. А всем шептунам, сплетникам, торжествующим (и логику утратившим) напомню Сенеку: «Смерть иногда бывает карой, чаще — даром, а для многих — милостью».
Таким способом я сохраняю ситуацию туманной в типичном варианте, связанном с тематикой: какая ж может быть повесть о разведчике без тайны, даже на ровном месте? Итак, образовалось творческое окно, которое я обязан был заполнить работой в стол. Так часто случалось с российскими литераторами: ситуация, бывавшая и до революции, и много позже, и сегодня не в диковинку. Можешь не писать — не пиши, а если не можешь не писать? — регулярно «царапай» для тренировки пера и мозгов. Усохнешь на корню.
Год тогда стоял 1982-й. В тот год умер Брежнев, пришел стоящий первым у его гроба, а после него второй, тоже первым стоящий у гроба второго, за ним третий, первым стоящий у гроба третьего. Алгебры не было, жили арифметикой: раз, два, три, четыре. Для развития моего сюжета важно то, что исчез с политического поля Семичастный, много лет назад тормознувший материал о Кононе Молодом. Я тут же понял: можно рискнуть и написать повесть! Но: материал был у нашего бывшего главного «Комсомолки», который давно перебрался замом главного «Литгазеты». Тогда я собрал Багряков, во всем им признался, и Ярослав взял на себя обязанность заполучить заветную папочку. Задача осложнялась тем, что Лева Корнешов неожиданно стал писать в соавторстве с кем-то шпионские рассказы (ничего себе — совпадение!), а — вдруг?! Представьте себе, Слава Голованов без усилия добыл папку с бантиком, девственно сохранившуюся в новом ящике другого кабинета и другого здания: наш Лев спокойно вручил Ярославу клад, даже не развязав бантика: не в том дело, что он не воспользовался чужим материалом, такого мы даже предположить не могли, он уберегся от соблазна, что очень важно знать про себя творческому и честному человеку. Кстати, много времени спустя, когда Лев уже работал главным еженедельника «Неделя» (7 ноября 1988 г.), с его подачи спецкор газеты взял у меня интервью, в котором удалось впервые и всего однажды публично рассказать о моих тайных встречах с Молодым.
Не придумаешь!
Вскоре я уехал в Дом творчества писателей «Внуково», где в ту пору жил и работал. Это место стало для меня убежищем, разумеется, не от правоохранительных органов, а от безделия и во имя душевного самоохранения. Там я и начал писать Багрякскую «Фирму приключений», за месяц ее «прикончив». Без перерыва перешел на «Профессию: иностранец». Дело пошло резво и ладно: через два с половиной месяца явилось на свет нечто, пока еще не имеющее названия; имя повести родилось позже, когда рукопись была отправлена редактором «Знамени» Григорием Баклановым в набор. Думаете, это случилось сразу и просто? Не тут-то было! Так начинается новая эпопея, связанная с публикацией вышеупомянутой работы.
Первое и печальное, о чем я должен вам сказать: Конона Трофимовича уже не было на свете. Я оказался единственным обладателем бесценных рассказов легендарного человека, о чем забывать мы с вами не можем. Своеобразное завещание Молодого, невольно (или вольно) меня избравшего на роль исполнителя своего последнего желания, меня и смущало и обязывало: уже не материал, а готовая повесть лежала передо мной, за которую я в ответе перед нынешним обществом и перед будущим. Я отчетливо понимал, что в условиях начавшейся перестройки никакое «ведомство», никакой издатель пока еще не позволят мне обнародовать готовую рукопись. Прежде всего следовало ее сохранить! Мог я, конечно, спрятать повесть, да так, чтобы самому было ее трудно найти, и не позволять о ней думать. Но как?
Один экземпляр я отдал на хранение кинорежиссеру Алексею Герману. Повесть ушла к нему, как в несгораемый сейф, а под моей черепушкой уже зашевелился маленький гнусненький червячок тайной надежды: когда-нибудь Алексей, прочитав повесть, захочет делать документально-художественный фильм. Какая точная могла бы родиться у нестандартного и, если угодно, гениального Германа картина о Лонгсдейле-Молодом! Увы, грезы не сбылись, не прошел мой номер. Алексей Юрьевич, думаю, даже не читал, а разве что пролистал первые странички повести и не «заболел» моим сюжетом. Правда, примерно на ту же тему снял позже пронзительную «Хрусталев, машину!». Но за целостность рукописи я был спокоен.
После этого я решился: приехал к Диме Биленкину и положил ему на стол рукопись (третий экземпляр засунул во Внуково под кровать: конспиратор!). Диму попросил пустить вкруговую по Багрякам. Повесть называл тогда вычурно: «Прометей ХХ века». (Сам в ужасе сейчас: ну и вкус!) Что ты таинственно подкладываешь мне? — спросил Дима. Это Багряк, ответил я. Через сутки Дима позвонил мне: я не вижу Багряка, а вижу тебя, причем, не понимаю, откуда ты взял материал для прекрасной работы, что ты хочешь? Благословения на подпись, ответил я: именем Багряка обозначить автора повести. Когда все прочитали, собрали консилиум. Мои коллеги, увидев автором П. Багряка, не выразили удивления. Кто будет печатать, ты сможешь сам получить визу Комитета, учитывая твою ситуацию? Работа вам нравится, спросил я. Ничего, ответил Ярослав, название зачем библейское? Вмешался Дима: будет вам разыгрывать Валеру! Повесть получилась замечательная, но как он сумел написать ее на куцем материале (единственный, кто вспомнил о давних визитах нашей пятерки на Лубянку), я просто не понимаю. Витя Комар добавил: время публикации и вправду ХХI век, в нашем не пойдет, к тому же здесь менее четырех печатных листов. Два с половинкой, заметил профессионально Славка. Володя Губарев, до сего момента загадочно молчавший, сказал: я найду издателя и получу визу. Возражения против авторства Вали не имею, повесть по теме не Багрякская. Дима немедленно согласился: она и по стилистике не наша, а Валеркина. Лады? — подвел итог обсуждению Вовка Губарев.
Ему я и вручил экземпляр.
Одного до сих пор не понимаю: зачем? На что надеялся? По дороге, на лестнице мы всегда умны, рассудительны, полны оптимизма.
Это было в 1984-м. Ближайшие два года Володя Губарев от ответов на мои вопросы о судьбе повести уходил: в пресс-центре Комитета спецкомиссия разбирается. Есть сомнения? Нет, я не знаю: молчат, работая кропотливо, проверяя каждое слово, запятую в рукописи, и в какой степени повесть соответствует действительности и целесообразности. Моя работа о космосе лежала два месяца. Но не год! — воскликнул я; может, дашь телефончик, я с ним поговорю? Тебе не стоит вмешиваться в «процесс». В своем деле они доки-академики. Все.
Сразу скажу: мои Багрячки отнеслись к моей личной и непростой драме максимально лояльно, с сочувствием, но публичности в защите меня и моей чести избежали. Это сделали Александр Борин и Аркадий Ваксберг, работая не со мной в «Комсомолке», и не являясь моими соавторами по Багряку, а трудясь в «Литертурной газете»: рванули на себе тельняшки и рискнули громко сказать, как и могли бы сделать коллеги-друзья. Глаза Багрячков смотрели мимо моих глаз (кроме благородного Димы Биленкина). Впрочем, я далек от упреков. Просто узы, творчески связывающие Багряков, оказались по-человечески не такими, как могли быть. Прочности не хватило. Однако, ни о каких претензий к единоверцам по творческому процессу даже речи быть не может у меня. Для оправдания всегда требовалось умение человека говорить кратко в изложении мотивов: верю! А вот для обвинения можно и без доказательств обойтись и без экономии времени, а только одним качеством управиться: многословием; простым Станиславским «не верю» в жизни не получается, жизнь не театральная сцена, здесь нужны глаза в глаза.
