Иван Зорин - Роман в социальных сетях
Он вспомнил Модеста Одинарова, в болезнь которого неожиданно поверил, натянуто улыбнувшись в темноте, он подумал, что большинство прошедших по земле уже по другую сторону добра и зла, а отделять себя от них значит проявлять эгоизм. Но ему не делалась легче, наоборот, ему пришлось прикусить руку, чтобы снова не закричать. Сбросив одеяло, Олег Держикрач, впотьмах нащупал ногами тапочки, вышел на кухню, но свет зажигать не стал. Светил уличный фонарь, в полумраке он налил себе холодного кофе, выкурил сигарету. «Что делать? — безысходно шептал он. — Что делать?» Потом, чтобы не будить жену, он залез под душ и, как в детстве, согнувшись под теплыми струями, удовлетворил себя.
В ту ночь жена Олега Держикрача просыпалась трижды, а под утро увидела странный сон, будто людьми правят насекомые.
ЧЕТВЕРТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
Президентом был паук. Огромный, мохнатый, он плел паутину в темном углу, и в ней, как мухи, бились люди. «Вам же лучше, — летали вокруг стрекозы с телекамерами вместо глаз. — Чем в одиночестве скитаться по свету». «В очередь! — в длинных коридорах кричали жуки-чиновники с булавочной головкой. — Приходите завтра!» Хлопали дубовые двери, ползали муравьи — референты, секретари, охранники.
— Козявкам вход воспрещен! — говорили они у дверей.
— А где же люди? — удивилась во сне Вера Павловна. — Те, что не попали в сеть паука?
— Как где? — вытаращилась пролетавшая стрекоза. — Вымерли! Низший вид, тупиковая ветвь эволюции.
Вере Павловне сделалось жутко, ее мозг судорожно цеплялся за привычные понятия.
— А как же армия? И почему не смахнули паука тряпкой?
— Выродились все, — на бегу поведал ей муравей. — Приспособились лишь некоторые.
— И где они?
Муравей пошевелил усиками:
— В классе одноклеточных, в окружении амёб.
— Амёб? А что будет со мной?
— А что с тобой?
— Но я же… — Вера Павловна испуганно замялась, потом гордо вскинула голову. — Я — человек!
— Разве? — удивился муравей. — Тебе это только кажется.
Он поднес зеркало, и Вера Павловна увидела в нем огромную божью коровку с мохнатыми лапками.
— Мои волосы! — совсем не к месту вскрикнула Вера Павловна. — Мои роскошные волосы!
Повернувшись, она увидела в зеркале красно-черную пятнистую спину и разрыдалась.
— Радуйся, что родилась божьей коровкой, — успокаивал муравей. — Дольше проживешь, и бегать, как нам, не приходится.
Но Вера Павловна судорожно всхлипывала, с ужасом думая, как ей быть, пока не проснулась на подушке мокрой от слез. Было раннее утро, рядом с открытым ртом спал муж, а нёбо жгла горькая слюна. Вера Павловна встала, накинула халат и вместо того, чтобы готовить завтрак, залезла в Интернет. В группе ее ждал пост, оставленный «Афанасием Голохватом», на этот раз почему-то расставившим знаки препинания:
«Чем подлее, гаже, бесталаннее, тем выше поднимаются. Во все ли времена так было? Откуда знать? Вот я напишу: «У нас правят негодяи», а мне: «Почитай классику — то же самое было всегда». Как сравнить? Какой мерой? И все же наше время имеет особый аромат, оно с душком».
«Прошлое само по себе не бывает темным или светлым, — отвечала ему «Зинаида Пчель». — Оно бесцветно, потому что вобрало все цвета, и каждый видит в нем свой. Мы можем закрыть на него глаза, можем бежать во все лопатки, но прошлое, как привязчивая собачонка…»
«И куда податься? — недоумевал «Иннокентий Скородум». — У власти всегда упырь, а расшатывают ее бесы. Интеллигент — это витязь на распутье».
«Интеллигент? — писал Олег Держикрач. — Интеллигенту остается незаметно пройти по обочине жизни, чтобы на похоронах сказали: «Никому не мешал, странно, что умер, ведь он и не жил».
«Люди не виноваты! — отвечал всем Никита Мозырь. — Их поставили в такие условия, задав правила игры. Измените программы, и все встанет на свои места!»
Вера Павловна распахнула халат и взглянула на свое еще красивое тело, убеждаясь, что она не отвратительное насекомое.
«ХВАТИТ БЫТЬ БОЖЬИМИ КОРОВКАМИ! — заглавными буквами отстучала она от имени мужа. — ХВАТИТ БЫТЬ БОЖЬИМИ КОРОВКАМИ!»
Вера Павловна рассмеялась, обнажив кроваво-красные десны, и махнув крыльями ресниц, исчезла — Олег Держикрач проснулся. Было раннее утро, сквозь оконные шторы виднелось багровое солнце, рядом посапывала жена. В первое мгновенье Олег Держикрач хотел толкнуть ее, чтобы рассказать свой многослойный, как пирог, сон, но потом решил не будить. «Сублимация, — прошептал он. — Типичная сублимация».
На кухне Олег Держикрач разогрел вчерашний кофе, сделал два бутерброда, а потом, вспомнив вдруг печальные глаза преподавателя философии, покончившего с собой, неожиданно для себя сел за компьютер.
«Согласен, миром правят крысы, — прокомментировал он пост Афанасия Голохвата. — А какой выход? Война! Грязь могут смыть лишь потоки крови! И крысы в ней захлебнутся!»
«Небытие до, небытие после, но в промежутке жизнь? — прокомментировал «Иннокентий Скородум». — Беда в том, что настоящих идейных всегда мало, кругом одни имитаторы. Что во власти, что в оппозиции, все хотят одного — сладко есть, спокойно спать. А появись какой-нибудь орел, вроде Наполеона, который передушит крыс, что толку? Прольется кровь, а потом наплодятся новые. Нет, дорогой мой, миллиарды бактерий облепили гнилушку. И вдруг одна: «О, я знаю, как нам все устроить!» Ну, не смешно? Бактерии и есть бактерии: намочи — размножатся, подпали — исчезнут. Но другими им не стать! И к чему потрясения? Оторви у теста кусок, дрожжи опять восстановят. Так все и будет — разве гнилушка разлетится…»
Авдей Каллистратов уставился в монитор и подумал, что времена, как узор в калейдоскопе, который он крутил в детстве, — камушки, вращаясь, слагают разные узоры, но труба-то одна.
«Вы правый или левый» — спрашивал его Афанасий Голохват.
«Совесть не бывает правой или левой, — отвечал он. — Справедливость всегда одна. — И подумав, добавлял: — Вообще, все сгнило. Режим, коммунизм, национализм, фашизм, церковь, либерализм — остались одни оболочки, пустота. А хочется настоящего, искреннего, без двоемыслия и подспудного всеохватывающего желания жить дольше, а жрать больше. Так что мы, похоже, играем в слова, перебирая пустые символы, как ребенок кубики…»
«В одном вы правы, — обратился к нему «Олег Держикрач» — у оппозиции нет настоящих лидеров. Я, признаться, надеялся, что они появятся стихийно при расширении протестного движения».
«Ой, ржунимагу! — тут же не упустила своего шанса «Аделаида». — Он надеялся, что стихийно родятся лидеры! Да стихийно у нас может родиться только пьянка!»
Ее замечание все проигнорировали.
«Ну неужели вы не понимаете что все определяется отношением к собственности, — снова нападал «Афанасий Голохват», относившийся к знакам препинания как к мелким блохам на серой кошке. — Все же проще простого!» Изменив себе, он поставил в конце восклицательный знак.
Это не ускользнуло от внимания Авдея Каллистратова.
«Это в молодости все ясно, а я дожил до того возраста, когда уже ничего не понимаешь», — примирительно ответил он.
«Оно и видно, — не отказала себе в удовольствии пнуть его «Зинаида Пчель». — Прогрессирует старческий маразм».
«Поговорить не с кем, — в который раз подумал Авдей Каллистратов. — Молодые глупы, старые — злы». Он вспомнил вдруг своих коллег-писателей, с их завистью, заискиванием перед успешными и презрением к неизвестным, перед ним всплыли их собрания, на которых, как в общественном туалете, царила сосредоточенная тишина, потому что выступавшие открывали рты, словно рыбы на воздухе, а остальные делали вид, что внимательно их слушают, он перебрал в памяти своих знакомых, давно переставших ему звонить, и неожиданно подумал, что его соотечественники вынесут любые унижения и будут жаться к сапогу, который их топчет. «У нас есть самомнение, но нет чувства собственного достоинства, — думал он. — Отсюда процветающее веками чванство, холуйство и тупое равнодушие». Какие-то неясные мысли еще бродили у него, пока он не сформулировал их в посте длиной в три сигареты:
«У славян женская натура, они любят насилие, принимая его за силу, им нравится, когда к ним идут с плетью».
«Ницше начитались? — вскинулся «Сидор Куляш». — И за что вы так не любите свой народ?»
«А за что его любить?» — подумал Авдей Каллистратов, но на провокацию не поддался.
«Народ-богоносец! — подбросил он в печку дров. — Истинное православие! Идолопоклонство, обрядоверие. Реформации на Руси не было, и Евангелие давно коростой обросло, вывернули его наизнанку. Кто у нас чтит его? Это у свободных главное любовь к ближнему, у рабов на первом месте страх Божий!»
Написав это, Авдей Каллистратов испытал ту озорную злость, которая помогала ему в юности открывать ногой двери в издательствах. Пока не появились комментарии, он еще успел добавить, будто опять врезал по двери с носка:
