Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты
Что касается политиков, то они, если и были обеспокоены волнениями в стране, тщательно скрывали это. Раздувая мыльный пузырь демагогии, они пытались привлечь бедняков на свою сторону обещаниями столь же кровожадными, сколь и великодушными. За неимением хлеба они кормили их словесами, и несчастным ничего не оставалось, как питаться тщетными надеждами. Но под маской крикливого, напыщенного чванства политиков таилась ненависть, заквашивалось насилие.
И вот на этом скорбном фоне передо мной вырисовывается образ Перико Серрамадрилеса в тот мрачный февральский день.
— Знаешь, что я тебе скажу, дружище? Политики только ищут способа разжиться за наш счет, — заключил он, тяжело кивая в подтверждение своих слов.
— Почему же ты тогда не выйдешь из партии?
— Республиканской?
— Разумеется.
— Выйти из партии! — воскликнул он обескураженно. — А в какую же ты предлагаешь мне вступить? Они ничем не отличаются друг от друга.
Как относился я ко всему этому? Я оставался равнодушным ко всему, что не имело ко мне прямого отношения. По-моему, я принял бы как избавление самую хаотичную революцию, откуда бы она ни пришла, лишь бы она хоть немного изменила мою будничную, однообразную, бесперспективную жизнь, мое медленное умирание от одиночества, мое убийственное отчаяние. Скука, словно ржавчина, разрушала меня и в рабочее время, и в часы досуга; жизнь проходила стороной, постепенно ускользая от меня.
Но то ли на мое счастье, то ли на беду, непредвиденный случай перевернул всю мою жизнь.
Все началось с того вечера, когда мы с Серрамадрилесом решили немного пройтись после ужина. Зима уступала место весне, погода стояла переменчивая, но довольно мягкая. Мы с Перико поужинали в столовой рядом с конторой Кортабаньеса позже обычного, так как нас задержал явившийся в неурочное время клиент. В одиннадцать вечера мы уже брели по улице без всякой цели, куда глаза глядят, и как-то само собой получилось, что мы оказались в Китайском квартале, уже пробудившемся от зимней спячки. Тротуары здесь были заполнены хмурыми оборванцами, искавшими для себя в этой порочной атмосфере мимолетных утех. Пьяные горланили песни, едва держась на ногах; проститутки беспардонно продавали себя, стоя между колоннами порталов, освещенных тусклым зеленоватым светом газовых фонарей; сутенеры, заняв наблюдательные посты на углах улиц, грозно выставляли напоказ острия своих навах. Смиренные китайцы в шелковых одеяниях монотонно выкрикивали, предлагая свой необычный, дешевый, благоухающий товар: острые подливки, змеиную кожу, изящно выточенные статуэтки. Из баров вырывались наружу, сливаясь воедино, голоса, музыка, табачный дым, чад и запахи жареных блюд. Время от времени ночь прорезал вопль.
Почти не разговаривая, мы с Перико все глубже и глубже проникали в лабиринт этих растленных улочек. Он — с жадным любопытством, я — безучастный к жалкому зрелищу, которое нас окружало. Каким-то непостижимым образом, — возможно, то был перст судьбы, — мы очутились на удивительно знакомой мне улице. Дома, неровная брусчатка, некоторые заведения, запахи, освещение пробуждали во мне полузабытые воспоминания. По сравнению с теми улицами, которые остались у нас позади, здесь было тихо и пустынно. Мы оказались близ порта, и легкий, пропитанный солью и дегтем туман делал воздух более насыщенным, затрудняя дыхание. Раздался пароходный гудок, и его стон глухими волнами прибился к земле. Я все решительнее устремлялся вперед, увлекая за собой растерянного, испуганного Перико, не отстававшего от меня ни на шаг. Какая-то подсознательная, неукротимая сила, которой я не мог противостоять, толкала меня, хотя я уже знал, что меня подстерегает недобрая судьба, возможно, даже смерть. Перико был слишком обескуражен, чтобы воспротивиться моей решимости, к тому же он боялся отстать и заблудиться. Наконец, я остановился, и он последовал моему примеру.
— Могу я узнать, куда мы идем? Здесь ужасное место, — сказал он, едва переводя дух.
— Мы уже пришли. Видишь?
И я указал на дверь мрачного кабаре. Грязное, рваное объявление гласило: «Изысканное разнообразие» — и включало в себя перечень цен. Изнутри доносились унылые звуки расстроенного пианино.
— Надеюсь, ты не собираешься туда войти? — спросил он, и на лице его отразился откровенный страх.
— Вот именно собираюсь. Ради этого мы и пришли сюда. Убежден, что ты здесь никогда не был.
— За кого ты меня принимаешь? Конечно, не был. А ты?
Вместо ответа я толкнул дверь, и мы вошли.
— Матильде! Хотелось бы знать, куда ты запропастилась?
— Сеньора звала меня?
Сеньора вздрогнула и обернулась.
— Как ты меня напугала! — и одарила служанку девичьей улыбкой. Она ждала ее появления со стороны двери, соединявшей комнату с коридором. — Ну что ты встала разинув рот?
— Жду ваших распоряжений, сеньора.
Сеньора откинула с лица прядь белокурых волос, и они рассыпались золотым дождем по ее спине. Зеркала отражали их блеск, заставляя искриться в лучах полуденного весеннего солнца. Привлеченная этим зрелищем, сеньора устремила свой взор в зеркало и оглядела комнату, которая в таком виде представлялась ей образцом совершенства и безупречности. Стеклянная раздвижная дверь выходила на широкую галерею, откуда лестница с каменной балюстрадой вела к волнистой эспланаде нежного газона. Прежде перед этой эспланадой возвышался густой лес многолетних деревьев, который ее муж по каким-то своим необъяснимым соображениям велел выкорчевать; то были высокие тополя, меланхолические ивы, величественные кипарисы, кокетливые магнолии, липа и радующие глаз лимонные деревья. На газонах росли самые разнообразные цветы: нарциссы, анемоны, гиацинты, голландские тюльпаны, розы, пионы, не говоря уже о неприхотливой, стойкой герани. Здесь же находился пруд неопределенной формы, выложенный изразцами и кафелем; посреди него четыре ангелочка из розового мрамора лили воду на четыре стороны света. На мгновенье картина, увиденная сквозь стеклянную дверь, вызвала у нее воспоминания о счастливом детстве и томительном отрочестве. Она представила себе отца, ведущего ее за руку по саду, показывающего ей бабочку, ругающего кузнечика, который неожиданно уселся на нее: «Уходи прочь, противная козявка, не пугай мою девочку!» Давно ушедшие времена. Теперь уже это не тот дом и не тот сад, а отец умер…
— Матильде, куда ты запропастилась?
— Сеньора звала меня?
Мария Роса окинула суровым взглядом фигуру служанки. Каким образом это грубое, неотесанное, хмурое, курносое, зубастое, усатое существо оказалось в этой зале, где буквально все, каждый предмет сам по себе состязались между собой в изысканности и утонченности? Кому взбрело в голову облачить ее в этот накрахмаленный чепчик, эти белые перчатки, этот передник, обшитый ворохом кружев? — спрашивала себя сеньора. И бедная Матильде, словно угадывая мысли своей сеньоры, опустила глаза и переплела свои костистые пальцы, ожидая взбучки и заранее готовая признать свою вину. Но у сеньоры было хорошее настроение, и она залилась мелодичным, как трель, смехом.
— Добрая моя Матильде! — воскликнула она, но тут же с серьезным видом спросила: — Ты не знаешь, когда придет парикмахерша?
— Знаю, сеньора. В пять часов, как вы велели.
— Дай бог, чтобы мы все успели! — И остановив взгляд на своем отражении в зеркале, поинтересовалась: — Как по-твоему, Матильде, я пополнела?
— Да что вы, сеньора. С вашего позволения, сеньора, вам следует побольше есть.
Мария Роса улыбнулась. Беременность еще не проглядывала сквозь ее худобу. И хотя в Испании по-прежнему была мода на пышнотелых женщин, кино и иллюстрированные журналы вводили новый женский тип с легкими очертаниями фигуры, тонкой талией, узкими бедрами и маленьким бюстом.
В тот момент, когда мы вошли в кабаре, пианистка, окончив бренчать по клавишам, встала со стула и пронзительным голосом объявила следующим номером программы выступление непревзойденного юмориста, имени которого я теперь уже не помню. Редкие посетители не обратили на него внимания, привлеченные нашим появлением. Мы с Перико Серрамадрилесом на цыпочках пробрались среди пустых столиков и заняли места поближе к сцене. И сразу же были осаждены двумя толстухами, которые обняли нас за шеи и жеманно улыбались.
— Составить вам компанию, красавчики?
— Не теряйте времени, сеньоры. У нас нет денег, — ответил я им.
— У всех у вас одна и та же песенка! — проворчала толстуха.
— Но это действительно так, — поддержал меня напуганный Перико.
— Когда нет денег, сидят дома, — упрекнула нас другая толстуха. И обращаясь к своей приятельнице, позвала: — Пойдем отсюда, нечего метать бисер перед свиньями.
