Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)
МОГИЛЬНЫЙ МУСОР ЖЕЧЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ.
… — Я ее не боюсь, — говорил Зоеву старик после тяжелого поминального обеда. — Раньше так страшно боялся, что даже из дому ушел. Много где побывал, много чего повидал, кем только не работал — чаще всего, конечно, вахтером или сторожем… Короче, жил так, чтобы побольше впечатлений и чтобы почаще отвлекаться. И всюду искал верный способ продлить жизнь до невозможного. От мяса отказался. Редечный сок пил. Отруби ел. Выпаренную воду внутрь принимал. Богу молился. Голым по снегу валялся, потом устал…
— Мне показалось, вы едите не одни только отруби, — заметил Зоев, задремывая под неясный, вялый говор женщин, моющих на кухне посуду.
— Я теперь ем все, — тихо и гордо сказал старик. — Я колбасу ем. Я сыр ем. Я даже сало ем. Потому что после долгих скитаний я наконец понял: смерти не нужно бояться — она нам не враг, она нам сладкий сон после трудного дня. К ней нужно готовиться, как мы готовимся ко сну, когда нам позволяют условия — то есть с чувством, с толком и с удовольствием… Тут, как говорится, и душ принять, тут и зубки почистить, и простынку свежую постелить, тут и белую маечку надеть, а после — устроиться поуютнее, славную книжечку почитать, потом свет погасить, самому себе улыбнуться и пожелать самому себе спокойной ночи… Я говорю несколько иносказательно, но вы, товарищ Зоев, наверняка должны меня понять. Я раньше боялся смерти, потому что видел ее какой-то торопливой, жестокой, грязной, простите, вонючей, а другой я ее не видел. На нашем веку, товарищ Зоев, ни ко сну, ни к смерти приготовиться никогда не было времени и никогда не было подходящих условий: отсюда наш страх и все глупости, от него происходящие. Но я, товарищ Зоев, оптимист. Я вижу: времена наконец настали спокойные, и спешить больше некуда. Я это первый понял. Скоро все поймут и будут счастливы.
— Как же вы, интересно, готовитесь, кроме того, что едите колбасу? — спросил Зоев, не скрывая насмешки, и старик ответил с достоинством:
— Внутренне.
Зоев решился.
— Я жду, жду, но никто мне ничего не говорит, — пожаловался он старику. — А я должен знать, что с ним произошло.
— Я не вправе, — тускло ответил старик. — Если барышни вам сами об этом не говорят, значит, это им неприятно… Идите в прокуратуру, идите прямо к следователю, который этим делом занимается… Барышни вот-вот посуду домоют и выть начнут, так что вы лучше прямо сейчас и идите.
Уважительно изучив редакционное, академическое и писательское удостоверения Зоева, следователь запер кабинет изнутри и предложил гостю выпить по случаю наступающего Нового года. Измученный удушливыми излияниями отца Елизаветы, Зоев опасался пьяных разговоров, но следователь не был расположен к болтовне; молча допил, молча спрятал в сейф пустую бутылку, оттуда же извлек папку с делом и, чтобы не мешать Зоеву, встал у зарешеченного окна лицом к решетке… стоял и курил одну сигарету за другой, выпуская желтый дым в морозную форточку. Подал голос лишь тогда, когда Зоев попросил разрешения снять копию с письменных показаний обвиняемого.
— Валяйте, переписывайте. Но учтите, иду на должностное преступление. Если вздумаете кому-нибудь в Москве это показать…
— Ни в коем случае! — испуганно заверил Зоев.
— Наоборот! — уныло рассмеялся следователь. — Обязательно покажите и не забудьте сказать, что это следователь Стригунков допустил вас к делу… Вдруг повезет, и меня отсюда наконец попрут… Пишите, пишите пока. Разве я не понимаю, какая тут зарыта пища для ума!
Зоев достал авторучку, нашел на столе серо-желтый лист казенной бумаги и принялся старательно выводить на листе:
«Я, Козов Константин Сергеевич, постоянно проживающий в г. Ленинграде, временно проживающий в г. Хнове и работающий литературным сотрудником газеты „Хновский Кибальчиш“, познакомился с сотрудницей библиотеки ДК железнодорожников Галиной Трутко, брошенной своим мужем, ныне потерпевшим. Между мною и одинокой женщиной возникло глубокое взаимопонимание и искренняя привязанность. Когда к ней решил вернуться Трутко, я ему обрадовался, потому что знал от Галины и от других жителей Хнова, что он глубоко эрудированный, интеллигентный, знающий человек. Я хотел его дружбы, и мы стали дружить. Мы вели с ним разговоры о прочитанном, о вечном, на эстетические и морально-этические темы. Общение с ним меня обогащало. Он мне честно признавался, что страдает без Галины и чувствует себя перед нею виноватым. Я честно говорил ему, что тоже не могу жить без Галины. Однажды, когда он был слишком нервным и возбужденным, я предложил ему дуэль, надеясь, что такое нелепое предложение обратит разговор в шутку. Однако он все понял всерьез и сказал, что будто бы и сам об этом думал, несмотря на хорошее ко мне отношение. Я очень надеялся, что вопрос будет снят отсутствием необходимого оружия. Я не учел того, что майор ВВС является человеком военным. Он достал два пистолета Макарова и сказал, что с дуэлью надо поторопиться, иначе пропажа пистолетов будет обнаружена. Сегодня, то есть 21 ноября 1979 года, мы с ним вышли на берег озера. Я честно сказал ему, что не смогу в него стрелять. Я подумал, что на этом дело и кончится, но Трутко сказал, что дело не может так кончиться, потому что это будет невыносимо. Он предложил, чтобы Галина не досталась никому, и, чтобы никому потом не пришлось отвечать, вместе пустить себе пулю в лоб каждый из своего пистолета. Я был абсолютно убежден, что он шутит, и поэтому тоже в шутку согласился. Мы взяли пистолеты, отошли друг от друга на шесть шагов, и я все время думал, как он сумеет закончить шутку и при этом ее не испортить. Я думал только об этом. Я даже не поверил, когда он громко выстрелил себе в висок. Я глубоко потрясен случившимся. Виновным себя не признаю. Мне весь день задают странный вопрос: думал ли я, чем все это кончится. Всем отвечал и заявляю письменно: нет, я не думал, что он такой дурак».
…Хнов таял и растворялся в быстрых сумерках, усугубляя недостоверность своего существования, и Зоев не удивился, когда из сумеречного двора навстречу ему вынырнула мать Елизаветы и важно сообщила:
— Вас ожидает командование.
— Ведите, — в тон ей ответил Зоев и вскоре очутился в перевернутой вверх дном квартире, где среди разбросанных по полу вещей и бумаг щерились застежками распахнутые пустые чемоданы.
— Вы там не видели моих солдатиков? — растерянно спросил его хозяин квартиры, застегивая офицерский китель на широкой голой груди. Зазвонил телефон, хозяин квартиры схватил трубку, закричал в нее: — Где твои гаврики, Киселев? Времени в обрез, а у меня конь не валялся! — не дожидаясь ответа, вырвал с мясом провод из стены, повертел в руках телефонный аппарат и засунул его в чемодан.
— Вы хотели меня видеть, — напомнил Зоев о себе.
— Давно хотел, — подтвердил хозяин квартиры, одергивая на себе китель и отряхивая ладонью полковничьи погоны. — Я так и предполагал: если не на девятый, то уж на сороковой день ты приедешь обязательно… — Полковник разгреб хлам на подоконнике, достал из-под груды газет стопку папиросной бумаги и с сожалением протянул ее Зоеву. — Это твое… Он все собирался, но не успел тебе отправить. А я зато сохранил… Все думал: посидим мы с тобой, как приедешь, побеседуем с глазу на глаз, может, и пулю распишем. Вроде бы, чего лучше, вроде бы хорошо, вроде бы даже Новый год, а надо срочно сниматься с места. Лететь надо, товарищ писатель. Передислоцируют нас на юг, к черту на рога.
— Зачем? — с вежливым безразличием поинтересовался Зоев, перебирая осторожными пальцами сильно потрепанные полупрозрачные листы. Полковник посмотрел на него с удивлением и печалью.
— То есть как — зачем? — кротко ответил он. — Дыни будем кушать, кишмиш жрать, а глупостей и безобразий — их больше не будет. Потому что не до них будет… С наступающим тебя, товарищ Зоев.
Прощались с ним сдержанно и на ночь остаться не уговаривали. Лишь в последнюю минуту, когда Зоев бормотал последние дежурные пожелания и укутывал шею шарфом, Галина, дрогнув, сказала:
— Я все спросить хотела. Он, когда вам писал, — что обо мне писал?
— Ты кого спрашиваешь? — неожиданно зло прохрипела Елизавета. — Он его свихнул, — ты его спрашиваешь?
Галина покорно потупилась, мгновенно потеряла к Зоеву всякий интерес, так что врать ему не пришлось. До автобуса оставалось чуть меньше часа. По дороге на автовокзал Зоев зашел на переговорный пункт. Ленинград дали быстро.
— Бродяга, где ты спал? — рокотал голос Поморникова, прорываясь сквозь шумы. — Опять, что ли, у Марго? Неужели она еще жива, скажи на милость? Бери Марго, черт с ней, и бери такси. А то я тебя знаю, ты у нас рохля — то да се, и не успеешь к двенадцати!
— Я никак не успею к двенадцати. Я в Хнове, приеду утром.
— Повтори, где ты?
— В Хнове!
— Боже мой, он в Хнове!.. Мы все с ума посходили, Пальчина плачет, я даже пить не могу… Эх, дорогой ты мой, милый ты наш… — Голос Поморникова пропал, погребенный обвальным треском, на миг прорвался: — Ждем! — и потом пропал окончательно.
