Джеймс Риз - Книга духов
Я знала, что, изготавливая Десницу, мы не в точности следовали писаному рецепту, и потому, ступив через скрипучие воротца во владения Мэннингов, особыми надеждами на успех не обольщалась. Но все же вставила Десницу – с окоченелыми растопыренными пальцами – в развилку между нижними ветвями дуба. Серной спичкой запалила фитильки тонкой связки свечей, сделанных нами из обычного свиного сала. Сначала зажгла свечку, ближнюю к большому пальцу, – для защиты (так предписывала София). Затем – обеспечить безветрие – свечу, наклоненную к указательному пальцу. Занявшись, волосяные фитильки затрещали, по воздуху поплыла гарь.
В итоге наше изделие разгорелось в полную силу. Я надеялась, что помещено оно достаточно высоко и кошек не заинтересует. Однако тревожила мысль о том, как это пламя затушить.
В книге утверждалось, что единственной субстанцией, способной погасить Десницу, однажды зажженную, является материнское молоко. А его-то у нас – трех ведьм, собравшихся в подвале Ван Эйна, – имелся лишь самый ограниченный запас, и потому пришлось этот вопрос оставить открытым.
В доме миссис Мэннинг было тринадцать комнат – к несчастью, решил бы всякий. Разведку провела Розали – ее заторможенность часто принимали за сдержанность и многие полагали, что она заслуживает доверия. Розали, со слов Флюти – служанки на побегушках у миссис Мэннинг, – передала нам также следующую новость: Толливер Бедлоу находится на южной стороне нижнего этажа в дальнем помещении, известном с 1824 года как «Комната маркиза». Там, во время своего путешествия, ночевал Лафайет. Элоиз Мэннинг пребывала, безусловно, в отчаянии. Неминуемое приближение смерти (вопрос времени, повторила Розали слова Флюти, которая, в свою очередь, подслушала их у врача) уже заставило покинуть ее дом некоего мистера Маккея – ирландца, разбогатевшего на производстве бечевы. Хуже всего была весть о том, что Элоиз Мэннинг дозволила распутнику Бедлоу держать свою рабыню постоянно при себе, в той же комнате. И хотя вызывающее поведение Толливера Бедлоу шокировало обитателей пансиона и порочило репутацию самой миссис Мэннинг, он наверняка вложил в пухлую ладонь хозяйки достаточно монет, чтобы обеспечить себе не только лучшие апартаменты, но и право поступать как вздумается. Теперь, однако, добрая женщина желала одного: чтобы он убирался «на небо, в преисподнюю, на все четыре стороны», сообщила Флюти, и более не осквернял собой ее кров.
Розали оказалась на высоте, я обнаружила Селию согласно ее указаниям. Спящую в комнате с окнами на юг. Не на лежанке в гостиной (явно предназначенной для нее), но у подножия гигантской железной кровати, на которой Толливер Бедлоу спал смертным сном.
Кем, самой Мамой Венерой или ее курицей, не знаю, но час кончины был определен максимально точно. Бедлоу лежал недвижно. Его грудь, сколько я ни вглядывалась, не вздымалась и не опускалась. Кровь, только-только прекратившая свой бег, придала его плоти красноватые оттенки – нет, точнее сказать, розовато-серые (как у дождевых червей на просвет). От тела не исходило ни тепла, ни мертвенного холода, известного мне как нельзя лучше. Кишечник у него расслабился, и обе комнаты наполняло жуткое зловоние. Глаза покойника глубоко запали в орбиты, но были широко распахнуты. Я вначале подумала, не поискать ли пару монет – закрыть веки и придавить их, чтобы ему было чем расплатиться, по традиции, с лодочником за перевоз на Ту Сторону. Но, по зрелом размышлении и припомнив все его пороки и проказы, предательства и преступления, оставила Бедлоу зрячим. Пускай таращит глаза в ожидании того, что ему предстоит. Монеты паромщику? Ну уж нет. Пусть негодяй одолевает реку Стикс вплавь.
Я разбудила Селию – слегка потрясла за плечо. Дивно обнаженное: во сне сорочка с него сползла.
– Да-да, Толливер, что такое? – пробормотала она.
Привычная к неглубокому сну, она очнулась мгновенно. Съежившись, метнулась к кроватной раме и прижала к груди цветную шаль с аппликацией. Спросила – вернее, потребовала ответить, кто я и что мне здесь нужно. Сказала, что ее хозяин лежит совсем близко – рукой подать; мне показалось, что она хотела разбудить его своим голосом.
– Нет. – Это было все, что я смогла вымолвить. – Постой, – и, опустившись перед ней на колени, положила руку ей на плечо.
Только тогда, вглядевшись, она меня узнала.
– Что?.. – начала она, но догадалась, что нужно перейти на шепот. – Что вы здесь делаете?
В смятении она выпустила из рук шаль и не удержала сорочку из тонкого хлопка, оголив плечи и упоительные холмики грудей. Они предстали моим взорам при свете луны и солнца: их лучи, соединившись, проникали сквозь задернутые шторы. Рассвет. Медлить мне нельзя.
– Я за тобой, – неловко выдавила я.
В присутствии Селии язык у меня деревенел, и я с трудом могла вспомнить болтавшиеся в голове обрывки английского.
– Что это такое вы говорите? Никуда я с вами не пойду. – Она выпрямилась, явно собираясь апеллировать к самому Бедлоу. – Мой хозяин…
– Твой хозяин – раб низменных страстей; я знаю, каким клеймом он тебя отметил.
При этих словах Селия быстро поддернула сорочку и запахнула шаль.
– Я н-не… не понимаю, – едва пробормотала она.
– Понимаешь, и очень хорошо. – Я схватила ее за руку. – Мы должны бежать. Тебе нужно одеться.
Я шагнула к шкафу, на распахнутую дверцу которого было накинуто желтое платье Селии, то самое.
– Прошу. – Я подала ей платье, стараясь говорить тихо, словно Бедлоу мог нас услышать, и встав между Селией и кроватью, чтобы она не догадалась о его смерти.
Пока она с мольбой смотрела мне в глаза, я выпалила все, что знала о ее жизни, и все, что мы наметили. Несла глупости, мямлила всякую чушь:
– Умер… то есть, нет-нет, умирает. Да, умирает. А когда умрет… Не волнуйся. Мы с тобой должны бежать немедля. Отсюда и… Куда, точно не знаю, но место мы найдем наверняка. И есть женщина, которая тебя знает. И знает о тебе… Здесь, рядом.
– Кто меня знает? Назовите имя.
– Раба. – Я тут же пожалела, что это слово у меня вырвалось.
– Раба – это не имя.
– Мать Венера.
– Я с таким именем никого не знаю. И если вы думаете, будто я решусь бежать в угоду…
Она умолкла при виде медальона, который я вынула из-под рубашки и поводила им в воздухе, как это делает гипнотизер. Дальнейших слов не потребовалось.
Я взяла Селию за локоть. Мы двинулись к выходу.
Но тут она оглянулась и увидела широко раскрытые мертвые глаза Бедлоу.
И на Селию что-то нашло. Она от меня вырвалась. Метнулась через комнату золотистым бликом. Я, оставшись у двери и положив руку на задвижку, прислушивалась к звукам пробуждавшегося дома. При тусклом освещении, как на сцене, произошло следующее.
Стоя у кровати, Селия вгляделась в человека, которого знала с детства. Возле которого воспитывалась. Рядом с которым выросла. Кто ее содержал. И тиранил.
Она поднесла руки к лицу. Ее душили слезы. О вихре чувств, ее обуревавших, я даже не берусь судить. Селию могла поразить и такая мысль: смерть Бедлоу превратила ее в убийцу. Но смерти ему она не желала, ей хотелось только до крайности его обессилить, а потом бежать.
Плечи Селии дрогнули. Руки повисли как плети.
– Идем, – позвала я ее. И не успела это повторить, как Селия встрепенулась.
Схватила с прикроватного столика стеклянный кувшин и выплеснула его содержимое в лицо Бедлоу. Словно стремясь его разбудить. Потом замерла. Приросла к месту. И вот… разбила кувшин о край кровати. В руке у нее осталась только ручка с…
Я настигла ее как раз в тот момент, когда она зазубренным стеклом перерезала Бедлоу горло.
Из остывающего трупа не вытекло ни капли крови – мы, во всяком случае, ее не увидели. Помню только разрез на мучнисто-белой шее – неглубокий, но широкий, будто улыбка.
Селия дрожала в моих объятиях как осиновый лист. Я со всей силой прижимала ее к себе, просила успокоиться. Она позволила мне отнять у нее орудие мести, и я положила его на пол у кровати. Пусть думают, что Бедлоу разбил кувшин сам, в последнюю минуту жизни. Но когда стало ясно, что рану на горле никакими ухищрениями не скрыть, стало понятно и другое: необходимо бежать – и поскорее.
Смутно помню, как мы рванулись через столовую, где уже был накрыт для завтрака длинный стол из темного дерева – наверняка редкой породы. Серебро и фарфор сотряслись от нашего стремительного броска. До сих пор вижу мысленно, как из доверху налитого хрустального графина на буфете выплеснулся коньяк.
Туда, наружу, на дневной свет – солнце уже взошло. О Деснице я и забыла, но не могла сдержать улыбки, представив себе нашествие кошек или вытаращенные глазенки детишек, если они, взобравшись на дерево, обнаружат этакую находку.
Мы неслись сломя голову – когда это было можно. Гораздо труднее было идти шагом, когда это было нужно, – если мимо проезжали верхом, если у домов горели фонари…
