Евгений Гагарин - Возвращение корнета. Поездка на святки
— Меду, ежели угодно, могу принести. Всё, что осталось.
Но Паульхен слово мед не знал и потому опять стал просить, обращаясь к Подберезкину: «Пожалуста, голюпчик, спрашивайт über малако».
— Мед, ты говоришь? Чудно, неси меду, — сказал Подберезкин, не отзываясь на слова Рамсдорфа.
Старик принес стакан густого желто-янтарного гречишного меду, к неистовой радости Паульхена. Поставив стакан на стол, старик сел и медленно взглянул на Подберезкина глубоко сидящими, по-старчески белыми глазами; в них было недоумение и тоска.
— Вчерась, — объявил он, — солдаты ваши пчельник мне разорили. Ай грех, грех, зачем пчелок обиждать! Ты обиждай людей, коли виноваты, а пчелки чем провинились?
И всё время он сидел понурый, не говоря ничего, только иногда опять начинал: «Ай, грех, грех, пчелок-то зачем обиждать! Полвека с пчелками прожил, на старости один остался».
Мальчик испуганно смотрел на деда. И Подберезкину казалось, что старик разрушение пчельника вряд ли перенесет…
— Россия есть — как большая Kinderstube, — сказал Паульхен, узнав о горе старика. — Все русские есть как дети. Ушасно мило — nicht wahr? Я всегда думаю о моя Kinderstube и моя мать. Я всегда имею один письмо к моя мать, hier unter der Futterung. Слушайте, Подберезкин, когда я умираю, тогда откройте и посылайте письмо к моя мать.
Подберезкин кивнул машинально головой.
— Не надо быть пешальный, — продолжал Паульхен, обращаясь к деду. — Немецкий народ не есть злой. Он хочет помочь народу русский. Русский — хороший народ, aber schwach, kein Wille. Wie sagt man das? He надо скушать о пчелка, надо новый иметь. Немецкий солдат имел приказ. Befehl von der Obrigkeiten. Он должен слушаться.
Как они легко всё это принимали — все немцы, весь этот народ! Приказ есть — значит, надо выполнять. Всё ясно и просто. Думает и отвечает власть. «И ведь он не глуп, — подумал он, глядя на Паульхена, — наоборот, скорее даже умен, во всяком случае, тонок и симпатизирует России. Сказал даже раз невозможную для немца вещь. Мы сейчас захватим у вас некоторые области, — sicherlich, bitter fur Sie, — но зато мы освободим вас от большевиков, а потерянные области — вы их когда-нибудь у нас отберете, совершенно в этом уверен. Такова же вся история… — И тем не менее даже Паульхен был временами невыносим, в особенности с его типично немецкой философией о послушании властям. И Иисуса Христа приказали ведь распять власти!
Едва они кончили пить чай, как на улице зашумел автомобиль; выглянув в окно, Подберезкин увидел, что приехали Корнеманн, фон Эльзенберг и еще два офицера — все в шубах с огромными меховыми воротниками. Автомобиль — колеса, кузов, стекла — всё было обтянуто колючим снежным покровом. Корнеманн вышел из автомобиля и вбежал в избу.
— Что тут такое происходит? Was bedeutet diese Idill? — спросил он, недружелюбно смотря на Подберезкина.
Узнав, что части, стоявшие здесь, продвинулись вперед, он сделал выговор Рамсдорфу за остановку и приказал немедленно ехать дальше:
— Вы беспечны, господин лейтенант, не забывайте, что вы во вражеской стране и что в три часа дня будет уже темно. А теперь полдень. Auf und weiter!
Тотчас же автомобиль тронулся дальше, издавая пронзительно шипящий свист из-под колес.
До Петушкова было, по словам деда, около двадцати пяти верст. На самом деле нужно было спешить, чтобы поспеть до темноты: лошадь была старая, заморенная. Когда они уже сели в сани и Подберезкин взял в руки вожжи, мужик-возница появился неожиданно и, ни слова не говоря, уселся в передке к великому изумлению Паульхена.
— Я же его отпустил, но если он хочет… — заявил он и, натянув полость на ноги и подняв воротник, опять завалился на сено. Лег и Подберезкин, но спать не мог. Ехали они через поля по умятой танками дороге, которую стало уже заметать; направо и налево возникали столбы с немецкими надписями на перекладинах, действовавшие здесь как-то особенно нелепо и невероятно; ехали через совершенно искрошенные боями молодые перелески, через старые боры с огромными вывороченными елями, с расщепленными надвое соснами, с чудовищными воронками. Лес был уныло гол, безжизненно тих и прозрачен. На редких березах всё еще висели отдельные пожухлые, багрово-красные листы, застыв в воздухе. А с земли иногда взлетал с сухим шорохом снег, неслись мимо сморщенные желтые листья. Еще деревни не было видно, как Подберезкин услышал дальний гул боя. Били из крупных орудий, где-то очень далеко.
— Сколько осталось до Петушкова? — спросил он возницу.
— Верст 7, а може и 10, — отвечал тот не сразу.
— Значит это не в Петушкове бьют?
Мужик ничего не ответил, только вздохнул. Чем дальше они ехали, тем сильнее становились взрывы, сотрясавшие воздух и землю. Паульхен приподнимал голову, прислушивался, взглядывал на корнета и опять ложился. Дорога сделала поворот, и гул стрельбы совсем приблизился. Подберезкин стал различать выстрелы немецких танков и ответы русских. Каждый раз, когда вдали, на той стороне, глухо раздавался выстрел, он прислушивался, напряженно ожидая приближения снаряда; скоро с расширяющимся гулом, как набегающий ветер, обрушивался где-то за лесом снаряд и рвал гулко воздух. Лошадь вздрагивала, поводила ушами, крестился мужик. Ложились снаряды, впрочем, сравнительно далеко, хотя в воздухе пахло уже горелым порохом, дымом. Лес помельчал, перешел в кустарник, сбоку побежали изгороди, первые поля.
— Петушковские… — сказал мужик и добавил вдруг горестно — Господи!
Оглянувшись — лежали они в розвальнях головами к лошади — корнет увидел черные кучи дыма, волнующиеся на горизонте, как море. Горело во многих местах: совсем далеко стоял прямой длинный столб голубого дыма, налево небо было палевого цвета от невидимого пожара, а прямо, ближе, ярко пылали дома деревни, вздымался косматый дым, широко метало красные искры. Это было Петушково. Люди суетились около горящих домов, таскали рухлядь к лесу; с другой стороны уходили вереницы немецких солдат, перегибаясь под грузом спинных мешков; тянулись бесчисленные подводы со скарбом, и на них и рядом были бабы и мужики: истошно гудя, прорывались автомобили. В воздухе явственно строчил пулемет. Мужик неожиданно стегнул лошадь и стал поворачивать обратно. Паульхен вдруг вскочил.
— Halt! Куда? — закричал он не своим голосом, хватая возницу за руку. — Vorwarts! Перед!
Лошадь быстро побежала по дороге к деревне, и тут же, повизгивая, стали налетать сбоку пули. Стараясь теснее прижаться к сену, Подберезкин лежал на санях, а потом разом сел, сердясь на себя: трус он, что ли, в самом деле?.. И вспомнил слова князя Андрея Болконского из «Войны и мира», своего любимого героя: «Я не могу бояться». Он тоже не мог бояться, в особенности на глазах Паульхена, хотя, разумеется, и глупо было бы умереть так, ни за что ни про что, от русской пули. Но куда же уходили немцы? Оставляли они, что ли, деревню? В таком случае — куда же они сами теперь еще ехали? Прямо в плен? — вдруг осознал он с жутью. Нет, в плен к большевикам он не мог, не смел, ни за что не должен был попасть!.. Он нащупал револьвер. В крайнем случае, если судьба, — это всегда оставалось… Едва они въехали в деревню, как, застилая весь свет, перед глазами, точно чудовищная птица, разом налетело что-то огромное, ухнуло, оглушая, разрывая уши, и Подберезкин почувствовал, что его подымает в воздух, выносит куда-то в сторону, обдавая дымом и огнем… «Господи, благослови! — сказал он, крестясь: очевидно, конец». Но уже через секунду стало тихо, и первое, что он увидел, была их лошадь, мчавшаяся обратно к лесу: за нею странно, на одной оглобле, волочились сани, а сзади, смешно припрыгивая, размахивая руками, бежал без шапки их возница-мужик.
— Zum Donnerwetter! — сказали сбоку, и он увидел Паульхена, подымавшегося со снегу, — походил он на белого медведя. Очки упали с его носа, и близоруко и беспомощно он смотрел вокруг своими добрыми белесыми глазами. Близко пылала изба, метались с криком и воплем бабы, кидались в огонь, закрывая лицо руками, что-то тащили, и тогда еще громче голосили дети. Дома горели и дальше, но никто их не тушил. По улице бегали беспорядочно немецкие солдаты; и тут же корнет увидел Корнеманна и фон Эльзенберга — автомобиль их застрял в снегу. Впереди, загораживая дорогу, завяз чудовищный полуразбитый грузовик. Увидев Рамсдорфа, Корнеманн закричал:
— Надо уходить немедля, деревня оставляется! Русские обходят с запада. По старой дороге невозможно отступать. Идем на восток.
Мимо мрачно уходили солдаты, не обращая внимания на застрявший автомобиль.
— Halt! — закричал Корнеманн, — что вы, ослепли? Помогите вытащить!
Но солдаты проходили поспешно дальше, как будто не слыша, некоторые оглядывались назад. «Катюшь, Катюшь!» — кричал кто-то испуганно, и оглянувшись, Подберезкин увидел, что из дальнего леса выползли черные жуки, за ними, перебегая, падая, появились солдаты.
