Екатерина Шпиллер - Рома, прости! Жестокая история первой любви
Не отрывая взгляда от зеркала, Юлька сняла куртку, повесила ее на вешалку и подошла поближе к своему отражению.
— Попрощаемся? — спросила она, глядя себе в глаза. В аптечке есть таблеток сто димедрола, должно как будто хватить. Аська? А что — Аська? Из сада опять позвонят маме, они заберут Аську, а уж потом…
Вдруг начало твориться несусветное: в зеркале появилась Алена. Но не сегодняшняя, а Алена из прошлого, в школьной форме, большая и неуклюжая. Она тыкала в Юльку пальцем и кричала:
— Это все ты! От тебя, как от чумы, его выслали! Все ты! Все ты!
Юлька в ужасе отшатнулась от зеркала. Алена исчезла и появилась мама:
— Он спасался от тебя, Юля. И уехал в Санкт-Петербург. Тебе это что-нибудь напоминает?
И снова Алена:
— Его выслали, выслали! Из-за тебя!
— Кого? Кого? — прошептала Юлька, трясясь всем телом. Она поняла, что сходит с ума, но ничего не могла поделать с этим кошмаром. — Кого?
— Как кого? — кричала Алена. — Макса, конечно.
— Да нет, — раздался мамин голос. — Не Макса! Рому, мужа Юлькиного.
— Ромка не ее муж, а мой, — возмутилась Алена в школьной форме.
— А-а-а! — заверещала Юлька, зажав уши руками и зажмурив глаза. Через мгновение, когда она открыла их и с опаской взглянула в зеркало, наваждение исчезло. К Юльке постепенно вернулась ясность мышления.
«Меня все ненавидят, и я никому не нужна. Я так и не знаю, права я хоть в чем-нибудь или нет, но жить в полном разладе со всем миром, будь он хоть трижды не прав, я не могу. Простите меня. Больше я никому не испорчу жизнь. И Аське не успею…»
Все это Юлька не торопясь, хорошим почерком написала на вырванном из тетради листке. И замерла в задумчивости: «А надо ли ставить дату? Как правильно? Число, месяц, год… Господи, о чем я думаю, что за бред?» Она быстро встала из-за стола и заходила по квартире: куда же лучше пришпандорить записку? Надо какое-нибудь видное место… Тут раздался звонок в дверь.
Первым порывом было: не открывать! Кончено, больше никого и ничего не существует! Внутри нее все напряглось и заныло… Позвонили еще раз. И Юлька рванулась к двери что было сил в ужасе, что звонящий, пришедший может уйти. Задыхаясь, она распахнула дверь…
На пороге стоял Сашка Рамазанов. Красивый, в длинном кожаном пальто, с зачесанными назад волосами и словно бы слегка сконфуженный. Он смущенно улыбался, в руках у него были пакет, кейс и огромный букет роз.
— Ты все-таки дома… А я подумал: какого черта? И пришел…
Юлька бессильно опустилась на коридорную банкетку. В правой руке она сжимала свою записку. Сашка тем временем раздевался, не переставая говорить, и в этот момент не было на Земле более искреннего и честного вруна:
— Я недели три, наверное, раздумывал все… Не решался, знаешь… Все соображал, как бы это правильнее. Надо было с Новым годом тебя поздравить, с Рождеством… Не осмелился я, не смейся только… — и сам рассмеялся, но поглядев в лицо Юльке, осекся. В ее глазах было что-то ужасное, несчастное, горестное… Но в то же время от Сашки не ускользнуло блеснувшее в них любопытство и еще что-то…
Он посмотрел на брошенные небрежно на трюмо цветы.
— Нет, так не годится! Я их обихожу. В кухне найдется какая-нибудь ваза?
Юлька кивнула. Сашка взял букет, подхватил свой кейс с пакетом и направился в кухню. Юлька слышала, как он там шуршал бумагой, журчал водой из-под крана и тихонько напевал: «Юлька, Юлька, где твоя улыбка…» Она не находила в себе сил встать и никак не могла сообразить: а как же теперь быть? Ведь вот и записка уже написана…
Сашка вышел в коридор. Она быстро скомкала в руке бумажку. Сашка задумчиво смотрел на нее.
Маленькая, худенькая, при тусклом коридорном освещении, она выглядела точно так же, как много лет назад. Только без очков. Сашке вдруг ужасно захотелось, чтоб она надела ту коричневую школьную форму… Он представил себе Юльку в ней, и так заколотилось сердце, что пришлось глубоко и шумно вдохнуть и, чтобы оправдать этот вздох, заговорить:
— Я всю жизнь помню, как тогда, в десятом, когда Ромка уехал, я сел с тобой за парту. И как ты в упор меня не видела, как смотрела сквозь меня. Ты не знала, никто не знал, но я тогда ночами плакал, хотел друга Ромку убить, потом тебя и себя. Я должен был тебя возненавидеть… Я хотел… Но не смог. Вот я пришел. А ты все молчишь. Если хочешь, я сейчас же уйду…
— Нет! — вскрикнула Юля и вскочила. — Нет, нет! Я не молчу… Я слушаю тебя, говори еще!
Сашка растерянно развел руками и улыбнулся:
— А что еще говорить-то? Вроде все сказал… Лучше пойдем на кухню, я чайник поставил. Знаешь, я потрясный кофе принес, называется «Амаретто». И «Киндзмараули». Пойдем, а? — и он протянул ей руку. Юлька тоже протянула свою, вложила Сашке в ладонь смятую бумажку и быстро заговорила:
— Сейчас приду! Этот мусор, Аська чего-то там накидала, выкинь, пожалуйста, в мусорное ведро… А я сейчас, только позвоню. Мне надо… Очень важное… Извиниться, понимаешь, и сказать, что я больше не буду… Я больше не буду так…
— Эй, Юленька! Ты чего там бормочешь? Чего ты не будешь?
— А ты не знаешь?
— Чего — не знаешь?
— Ну и ладно. Неважно. Просто: я больше не буду, — и она засмеялась так легко и радостно, и Сашка вместе с ней. — Иди! Сейчас приду…
Рамазанов вернулся в кухню, выбросил бумажку в мусор и загрохотал чашками.
Юлька вошла в комнату, сняла трубку и стала набирать номер Людмилы Сергеевны. Она, действительно, собиралась просто сказать: «Я дура. Но я больше не буду. Простите меня, пусть они возвращаются».
Юлька машинально считала гудки на том конце телефонной связи. Четыре, пять, шесть, семь… Такого еще не бывало, чтобы Людмила Сергеевна пошла хотя бы просто в душ, не включив автоответчик. Это у нее уже автоматизм — уходя, щелкнуть кнопочку у «Панасоника». Восемь, девять, десять… Как, однако, мамуля рассвирепела! Ушла, наверное, к косметичке расслабляться, от злости забыв о святом. Двенадцать, тринадцать… Ну, все, хватит! Юлька нажала на рычаги: в конце концов, сообщить о хорошем и приятном никогда не поздно. Перезвонит через часок. Довольная улыбка тронула Юлькины губы, она сладко потянулась, повела кокетливо плечиками и направилась к «Сашке. Пить «Амаретто».
Как там говорила Алена? «Сейчас все происходит очень быстро. Жизнь чертовски ускорилась. И просто необходимо ускоряться вместе с ней».
На самом деле, время вместе с принадлежащими ему событиями сжалось, спрессовалось, сконцентрировалось, а календарь знай себе отсчитывает дни в прежнем ритме. Новый год по-восточному все еще не наступил…
Воистину мне это и не снилось
…Когда почти двадцать лет тому назад я «пасла» свою дочь на лужайке в Мамонтовке, что возле Акуловой горы, а в дождливые дни горластая компания девчонок садилась мне на голову, не о прическе была моя боль. Маленькие чудовища тащили у меня со стола бумагу, и бывало, что рисовали прямо на обратной стороне рукописи, которая тогда еще не имела имени. Это уже потом, с легкой руки журнала «Юность», она стала называться «Вам и не снилось», а я сделалась главным гостем разного рода читательских конференций, где принимала умный вид знатока по всем вопросам любви до смерти. Потом мое самомнение, что я что-то знаю, мне откликнется. Но это через долгое потом… А через близкое на то же самое место в Мамонтовке стал приезжать красивый пожилой господин, и подросшие уже девчонки облизывали губки и ставили бровки невероятным изгибом. Они уже понимали, что красивый дедушка не просто так мимо шел, а кинорежиссер, а этим мужчинам полагается нравиться, так сказать, по определению. Однажды Илья Абрамович Фрэз снизошел до мелкого народа и сфотографировался с компанией немытых пяток и прищуренных хитрых глаз.
В этом году под солнцем, всходящим над Акуловой горой, в той же деревне Мамонтовке моя дочь шуганула с террасы свою дочь с компанией соплеменниц и стала быстро стучать на машинке. Подружек дочери, норовивших украсть бумагу, она гнала безжалостно в любую погоду, не то что я… Правда, ей было труднее с другим. С окружающими «творческую делянку» алкоголиками, которые то что-то строили, то то-то ломали, одновременно и постоянно решая самый неразрешимый вопрос нашей великой по объему страны — кто кого уважает.
Будем ли мы спорить, что мир очень и очень изменился? Что на смену старому и доброму романтизму, где героем был кинорежиссер, пришел нетрезвый прагматизм, орущий громко и невнятно? И дочь прагматизма, чья-то ни в чем не повинная кроха, не велит другим девочкам раскачиваться на качелях в ее сторону, потому что тогда «чужие ноги попадут на юридически не свою территорию».
К чему я это все? Брюзжу по немолодости своих лет? Разве я не знаю, как было раньше? Разве так уж все хорошо было в «романтизме», при котором царствующая тогда ложь довела мальчика моей повести едва не до смерти?
