Чарльз Сноу - Коридоры власти
В четверг на той же неделе, что Роджер ужинал с премьером, он был приглашен на вечер в Королевское общество. На следующий день Роджер сообщил, что целых четверть часа провел с Броджински наедине.
Не иначе мелким бесом рассыпался, подумал я. В последовавших письмах Броджински уверял, что не имел сомнений относительно здравого смысла господина министра. Если бы им с господином министром дали спокойно завершить беседу, все недопонимания были бы устранены — он, Броджински, голову дает на отсечение. Через несколько дней Роджер сочинил вежливое письмо. На него последовал пылкий ответ. За пылким ответом — телефонные звонки. Не выкроит ли личный секретарь господина министра хоть небольшое окошко для аудиенции? Нельзя ли доложить господину министру, что Броджински на проводе? Нельзя ли соединить Броджински с господином министром сию же минуту?
И вдруг — затишье. Никаких звонков. Никаких писем. Поневоле встревожишься. Все мыслимые меры предосторожности были мной приняты. Мы знали все точки, на которые Броджински способен надавить в министерстве авиации и в палате общин. Может, именно сейчас он на них и давит, и потому нас не трогает? Версия не подтвердилась. Все спокойно, даже в кулуарах не шепчутся.
Терпеливые молодые люди из кабинета Роджера позволили себе такую роскошь, как вздох облегчения — дескать, наконец-то Броджински устал. Четыре месяца на нервах, и вдруг — тишина. Они даже дату наступления тишины зафиксировали — третья неделя мая.
Именно на этой неделе мне случилось поинтересоваться, разосланы ли особые приглашения на церемонию вручения наград. Мой вопрос никак не был связан с Броджински, хоть я и подумал вскользь, что он тоже, верно, приглашен. Ни тогда, ни после мне в голову не пришло поискать связи между двумя этими датами.
К лету все окружение Роджера, включая меня, практически успокоилось; по крайней мере подобной уверенности мы еще не чувствовали. Составлялись первые черновики законопроекта. Дважды в неделю наезжал из Кембриджа Фрэнсис Гетлифф, совещаться с Дугласом и Уолтером Люком. Между кабинетами Дугласа и Роуза курсировали документы. Роджер издал приказ подготовить черновик лично для него уже к августу. Опубликует он его, когда сочтет нужным. Мне Роджер обмолвился, что дата давно намечена — сразу после Рождества, к началу 1958 года.
Пока мы занимались законопроектом, Диана Скидмор занималась своими обычными светскими летними делами. В день завершения скачек в Аскоте она пригласила кое-кого из нас на Саут-стрит. Она слышала, что Дэвид Рубин в Англии. Можно подумать, ей по выделенной телеграфной линии сообщают о каждом новоприбывшем из Штатов. С Дэвидом Диана была незнакома («Говорят, он просто блеск?»). Да, определенно блеск. Диана велела его привезти. Было время, когда члены бассетского кружка слыли антисемитами. По крайней мере в этом аспекте ситуация изменилась.
Впрочем, кажется, только в этом, заметили мы с Маргарет, когда в компании Дэвида Рубина переступили порог гостиной Дианы. Голоса звучали по-старому непосредственно, шампанское разносили со скоростью звука; дамы были в роскошных туалетах, мужчины — во фраках и цилиндрах. Присутствовали с дюжину министров; несколько человек из оппозиции, самых ярких; довольно много консерваторов и пара-тройка их противников.
Собрались едва ли не все многочисленные богатые приятели Дианы. Нас она приветствовала с живостью. Конечно, она знает: Дэвид Рубин уже говорил с английскими физиками-ядерщиками.
— По-вашему, их отличает здравый смысл? — обратилась она к Рубину. — Вы непременно должны рассказать подробнее. Организую что-нибудь на следующей неделе. — Как всегда, противиться ей было невозможно. Она, видимо, воображала себя монархиней, открывающей Англию занятному гостю; тем удивительнее, что Рубин принял такое поведение как должное.
Я порой недоумевал, как на Диану не обижаются, как терпят уколы ее благосостояния. Тем более когда она с неотразимой уверенностью в собственных силах лезет в политику. Диана вернулась к себе подобным, в говорливый, многоголосый водоворот — вон стоит, внимает эффектному архитектору. Раньше ее страсти менять гуру как перчатки не мешало счастливое замужество, теперь не мешает вдовство. Точно так же как она полагает себя вправе запросто болтать с министрами, она любит и роль прилежной ученицы. Многим эти два качества кажутся взаимоисключающими, для Дианы они составляют самый естественный тандем, и самое естественное ее стремление — им потакать. Что она и делает.
Монти Кейв увлек Маргарет в сторонку. Сэммикинс что-то усиленно объяснял Рубину. Я пошел от группки к группке и вскоре снова оказался подле Рубина. Рубин наблюдал нравы с привычной обреченностью, сиречь печальным пониманием.
— А им как будто полегчало.
Рубин имел в виду, что люди эти, пусть не все, успели лишиться коллективной определенности относительно Суэцкого кризиса. Теперь они вели себя так, будто определенность к ним вернулась. Рубин не хуже меня знал: у политических печалей век короткий. Политическая память затуманивается в среднем за две недели, а при наличии отсутствия любовной интриги, новой работы — а для большинства из тех, о ком говорил сейчас Рубин, хотя бы резонанса от удачной речи, — и двух недель не протянет.
— Ну и правящий класс у вас, — заметил Рубин. — Ни в одной стране такого нет. — Он повел рукою в сторону гостиной. — Не знаю, на что они надеются. Они и сами не знают. Только почему-то до сих пор мнят себя владыками мира.
Я люблю и уважаю Рубина, тем не менее своей манерой порицать Англию он меня иногда бесит.
— Нельзя, — сказал я, — судить о целой стране по поведению нескольких десятков человек. Вот я родился в глухом провинциальном городке; ну и какова разница между мной и коренными бруклинцами? Невелика эта разница.
Ему, Рубину, следовало бы знать, среди каких людей прошло мое детство и отрочество.
Рубин перебил с ядовитой улыбкой:
— Нет. Вы, Льюис, человек дальновидный, в этом я имел возможность убедиться. Но давайте начистоту: в душе вы уверены, что все само собой рассосется. Ведь уверены? Чем тогда вы отличаетесь от правящей верхушки, если по большому счету? — И снова пожал плечами в сторону гостей. — Вы, конечно, не разделяете их взгляды, да только вам и самому невдомек, как много вы у них позаимствовали.
Гости разъезжались ужинать, комната постепенно пустела. Оставшиеся начали группироваться в центре, под люстрой. Основу композиции составляли Диана со своим архитектором, Сэммикинс и две дамы. Уравновешивали — Маргарет с лордом Бриджуотером и еще несколько человек. Я присоединился; Дэвид Рубин привел жену Кейва, которая в кои-то веки выбралась в свет со своим мужем. Это была пепельная блондинка со светским выражением очень красивого лица. Рубин, кажется, начал получать удовольствие от вечеринки. Пусть он смотрит на мир сквозь очки куда более темные, чем у большинства, но зато умеет и утешиться.
Говорили мало — вечеринка давно пошла на спад, все это чувствовали. Все, кроме Сэммикинса, — он не давал себе труда сдерживаться, причем еще сильнее, чем обычно. Диана проигралась в Аскоте; Сэммикинс, напротив, забрал куш. Диана была расстроена — характерная для состоятельных людей нелогичность. Сэммикинса распирало от гордости — нелогичность, характерная для живущих ожиданием титула по смерти отца. Сэммикинсу хотелось и нас развеселить. С беззаботностью человека, происхождением застрахованного от финансовых проблем, Сэммикинс рассказывал о своем школьном наставнике.
— Сколько я в школе учился, столько этот хмырь мне внушал: «Хоутон, никогда не играйте на скачках. Не то по миру пойдете». — Сэммикинс поймал взгляд Дэвида Рубина и продолжил: — А вы что думаете, профессор? Как по-вашему, дельный это совет — не играть на скачках?
Дэвид Рубин не любил, когда его называли профессором. Вдобавок он усмотрел в намеке Сэммикинса насмешку над непосвященным. Однако вызов принял.
— Боюсь, вынужден согласиться с вашим другом.
— Не с другом, а с преподавателем.
— Все равно он прав. По крайней мере с точки зрения статистики. Должен быть прав.
— Лошади лучше, чем карты, причем в любое время. И я, профессор, это доказал, черт меня побери!
От повышенных тонов Дэвид Рубин заметно ошалел. Сэммикинс продолжил, тоном почти примирительным:
— Допустим, профессор. Я насчет рулетки не в курсе. Я знавал людей, которым и в рулетку везло.
Истина оказалась Рубину дороже.
— Вы ошибаетесь. Если играть в рулетку до бесконечности, рано или поздно проиграете. — Рубин взял Сэммикинса за локоть. Спектакль был стоящий: Рубин, не вполне трезвый нобелевский лауреат, один из самых блестящих теоретиков нашего времени, тщится объяснить теорию вероятности Сэммикинсу, уверенному, что раскрыл секрет процветания, и пьяному вдрызг.
