Дэниел Уоллес - Мистер Себастиан и черный маг
— Можешь остановиться, — сказал Генри.
— Почему?
— Потому что никогда не догадаешься.
— У меня тринадцать вариантов, Генри. Спорим, один из них…
— Нет, даже если их у тебя сотня, — сказал Генри. Он вздохнул и направился в гостиную, почти исчезнув в темноте. Тяжело опустился на кушетку и покачал головой. — И ты не хочешь ничего знать, Кастенбаум. Тебе кажется, что хочется, но тебе не хочется.
— Правда? Это почему же?
— Потому что, даже если я расскажу, ты не поверишь.
— Думаешь? — рассмеялся Кастенбаум. — Я не новичок в мире магии, Генри. Тебе это известно. Я изучил все трюки и проследил их историю. И возможно, знаю больше тебя. Ты когда-нибудь слыхал об Александре Пафлагонце?[21] Сомневаюсь. А о Жаке де Вокансоне?[22] Я даже умею недурно метать ножи, насколько могу судить. Разбираюсь в тонкостях магии — и понимаю, насколько все это сложно. Единственное, во что я не поверю, это если ты скажешь, что она действительно умерла и ты действительно воскресил ее, — этому я не поверю, потому что это невозможно. Но любое другое…
Кастенбаум смотрел в бесплотное лицо Генри, и его голос постепенно замер. Потому что Генри не улыбался и был серьезен как никогда.
— Генри, — сказал он. — Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не пытайся убеждать меня.
Тут Генри улыбнулся:
— Ладно, не буду..
Дрожащей рукой он поднес чашку к губам. Он старался смотреть в сторону, но Кастенбаум не давал, пригвоздив его взглядом.
— Генри, — сказал он, — тебе меня не провести. Я не так наивен. Собаку съел на… Я же все это затеял. Ты обязан мне своим успехом. Серьезно. Слушай, я буду сидеть здесь и смотреть тебе в глаза, пока не расскажешь, как ты это сделал.
И вот в комнате как будто остались только две пары глаз, горящих, проникающих друг в друга.
— Давным-давно я дал клятву, — сказал Генри. — Клятву на крови. Поклялся самому дьяволу. Поклялся никогда не выдавать секрет какой-либо иллюзии или хотя бы говорить о магии с теми, кто не обучен тайным искусствам и кто не давал, как дал я, клятвы мага. Поклялся никогда не открывать источника моей магии или называть имя мага, учившего меня, и не исполнять перед человеком, не являющимся магом, какой бы ни было трюк, предварительно не доведя его до совершенства; в противном случае я потеряю все обретенные знания и умения. Также поклялся не просто создавать иллюзию, но жить в ней, казаться, но не быть, ибо только таким образом мы можем полностью слиться с магическим миром. Когда кровь мага и его ученика стали одно, я поклялся исполнять все это отныне и навсегда. Частица его во мне, Кастенбаум.
— Частица дьявола?
— Верно, — сказал Генри. — Частица самого дьявола. Вот почему я не могу говорить об этом.
Кастенбаум подумал, что Генри, наверно, сошел с ума, — судя по тому, как он говорил сейчас, как произносил слова, будто мысленно читал по старинному свитку.
— Генри, — прошептал он.
— Но тебе я скажу, — продолжал Генри, — потому что ты мой единственный друг в целом свете.
— Благодарю.
— Ее трюк — это смерть, Эдди, а мой — воскрешение.
И Кастенбаум поверил ему.
*Генри объяснил это так. Марианна Ла Флёр жила так близко к смерти, как это только возможно для живой души. Она могла переходить из одного мира в другой так же легко, как из одной комнаты в другую.
Но это не всегда было добровольно. В течение дня она вдруг чувствовала, как это манит ее: смерть подспудно присутствовала в ее жизни. «Следи, когда она моргает, — говорил он мне, — тогда это и происходит». Не каждый раз, но Генри видел, как она просто моргает, а потом прикладывает усилие, чтобы открыть глаза. Ей требовалась вся энергия ее живой души, чтобы вернуться назад. «Вот отчего она так выглядит», — сказал он. Это постоянная борьба. Она засыпает, не зная, сможет ли выкарабкаться из крутой и каменистой бездны, в которую проваливается, засыпая. Единственное, что удерживало ее от смерти навек, были сны, потому что ей снилась жизнь. Они возвращали ее, и каждое утро, просыпаясь, она чувствовала себя словно выброшенной на берег приливной волной.
— И давно с ней такое? — спросил Кастенбаум.
— С самого рождения. Ее мать умерла при родах, и с тех пор она не может полностью забыть о смерти. Смерть родилась вместе с ней, всегда сопровождает ее, как запах, врожденный запах.
— Понимаю.
Кастенбаум сам удивился, что услышанное не удивило его. Марианна всегда казалась ему словно мертвой или по крайней мере полумертвой; поэтому он и был так против того, чтобы принимать ее в ассистентки. Все те другие женщины — они были так полны жизни!
— Но, если она способна умирать и снова воскресать, тогда в чем состоит твоя роль?
Генри улыбнулся и пожал плечами. Как будто сам не знал.
— Иногда ей требуется рука помощи.
— Продолжай.
— Все дело во времени. Чем дольше она мертва, тем труднее ей возвращаться к жизни. Во время трюка, когда ей надо было лежать на сцене, пока кто-нибудь из зрителей не удостоверит подлинность ее состояния, она пробыла в нем слишком долго, чтобы вернуться самостоятельно.
— И? — спросил Кастенбаум.
Глаза Генри ушли в тень. Остался только голос.
— Она показала мне, как ей помочь, — сказал он. — Я сам могу следовать туда за ней.
Кастенбаум покачал головой: эта история начинала утомлять его.
— Погоди минутку, — сказал он. — Ты имеешь в виду, что тоже умираешь?
— Нет. Не думаю. Но я могу пойти за ней туда, куда там она уходит, и найти ее там. Не знаю, где и что это такое. Это вроде промежуточной области, и там она плывет, я вижу ее и мысленно зову: Марианна! Вот все, что я делаю. Мысленно зову. И как только я ее позову, она возвращается. Мы оба возвращаемся. Тогда-то мы и выходим из ящика.
*Генри пошел в другую комнату взглянуть на Марианну — по понятной теперь причине, — и Кастенбаум нарушил твердое правило не-пить-до-полудня, налил себе стакан бурбона из стоявшей у Генри бутылки и залпом выпил. Дождался, когда спиртное ударит в голову, разгонит кровь в мозгах.
Генри появился, тихо притворив за собой дверь:
— Она в порядке.
— Не очень-то долго ты пробыл в ящике, — сказал Кастенбаум. — Не знаю, правда ли ты совершил короткое путешествие. Ну, ты понимаешь. В иной мир. — Он поддразнивал Генри или по крайней мере пытался.
Генри ничего не сказал в ответ, не улыбнулся — последние несколько недель он был так серьезен, — но посмотрел на стакан Кастенбаума и на бутылку рядом:
— Не рановато ли для тебя?
— Ты нарушил свое правило, а я — свое.
— Ясно. Что ж, пожалуй, я присоединюсь.
Но едва он наклонил бутылку над стаканом, в дверь постучали. Генри поставил бутылку.
— Я открою, — сказал Кастенбаум. — Почему ты не включишь свет? Тут тьма кромешная.
Генри включил лампу и встал позади Кастенбаума, который открывал дверь. Они увидели старика. Или человек казался стариком на первый взгляд.
Но когда Генри присмотрелся, он понял, что тот вряд ли намного старше его самого. На нем был старый костюм, пошитый много лет назад и на куда меньшую фигуру. Печальные покрасневшие глаза провалились в глазницы, словно хотели вовсе скрыться; обтягивавшая скулы кожа шелушилась и потрескалась от холода. Даже у бакенбард, казалось, не было сил расти; они обрамляли его лицо, как мелкая металлическая стружка. На всем нем как будто лежал какой-то легкий серый налет, тонкий слой пыли. Впервые за прошедший год Генри подумал об отце.
— Вы… Генри Уокер? — нервно спросил человек, склонив голову набок, как собака, ожидающая, что ее турнут.
— Нет, — ответил Кастенбаум со смешком и отступил в сторону.
— Я Генри Уокер, — сказал Генри.
— Маг? Генри Уокер Великий?
— Он самый.
Человек смотрел на Генри, и его глаза загорелись.
— Генри Великий, — повторил он и стоял, словно не зная, как приступить к делу, с каким пришел.
— Могу я вам чем-то помочь? — спросил Генри.
— Надеюсь, — сказал человек. — О господи, так надеюсь! — Он помолчал. — Я слыхал о том, что произошло вчера вечером. — После каждого слова он делал паузу, еще тяжело дыша после подъема пешком; лифт не работал, а этаж был далеко не первый. — Сам я там не был, к сожалению. Но слышал об этом. Читал в газетах, да к тому же все говорят о происшедшем, как вы, должно быть, знаете.
— Благодарю вас, — сказал Генри, хотя, наверное, лучше было бы ему промолчать.
Человек приблизил лицо к Генри и прошептал:
— Ведь это было чудо?
— Выглядело как чудо, — ответил Генри, — и это главное.
— Но оно же произошло? Чудо произошло?
— Что произошло, то произошло.
Человек взволновался еще больше, тяжело дышал, кивал головой. С безумным взором, с сумасшедшей улыбкой на лице он придвинулся еще ближе.
