Мирослав Немиров - Большая Тюменская энциклопедия (О Тюмени и о ее тюменщиках)
4. НЭП и борьба с разложением
5. Танцплощадки 1930-70-х под оркестр и потом под ВИА
6. Дискотеки с конца 1970-х
7. 1990-е: ночные клубы, журнал «Птюч», рэйв, хип-хоп, техно.
«Знамя»
Советский и российский «толстый журнал». Издается с 1931 года. С 1986-го — один из главных оплотов борьбы за свободу, и чтобы литература была выдающейся и замечательной, а не просто говном и мудотой. В настоящее время — литературный журнал в России номер 1, ну, может быть, деля этот титул с «Новым миром». Вот история, как тюменский деятель искусств М.Немиров в него ходил с целью напечатания в нем своих сочинений ради славы и денег.
1997, зима; указанный деятель этих искусств, пребывает в состоянии отчаяния и незнания как же добывать себе теперь средства к существованию. Вот как он в это время описывает состояние своих дел в письме к дружбану Шаповалову Ю., который, позорник, к тому же даже поленился сходить на почту его получить, и оно вернулось назад.
— Что до наших частных дел, то наше шестилетнее пребывание в Москве дошло до состояния полного и окончательного краха и позора, в результате чего я уж около полугода пребываю в состоянии просто-таки непрерывного отчаяния. Список бедствий примерно таков:
Фирма вконец разорилась. Денег нет и негде взять. Долги имеют сумасшедший характер, расплатиться с ними невозможно абсолютно никак, и мы находимся на нелегальном положении, скрываясь от кредиторов — тем более, что все равно нас выгнали с квартиры, которую мы снимали, за хроническую неуплату. Снять новую — нет все тех же денег; пока что мы приютились у проживающей в Москве моей сестры, но вряд ли она станет долго нас здесь терпеть — она девушка с норовом. Писательская карьера? Ни единой моей строчки за шесть лет пребывания здесь не опубликовано — все было не до того, чтобы этим заняться — на старости лет, с плешью и без зубов, я все пребываю в положении «начинающего писателя». К тому же нет здесь у меня ни единого дружбана, и даже просто приятеля, и даже просто знакомца, за исключением ростовского еще друга Авдюши.
Короче, как уже сказано, полный крах и крушение всего, а главное — постоянные отчаяние и стыд: ебучие долги, в которые мы все влезали в эти годы, ладно бы мы должны были каким-нибудь там банкам — это бы и вовсе по хую, плюнул да убежал:
Я блядь поэт, творец искусства,
А вы — ничтожное говно —
но беда в том, что эти долги есть деньги, поназанятые у ни в чем неповинных частных лиц, сделанные путем втирания в доверие к оным и выманивания у них последних их денег в надежде вернуть через месяц — а потом опять через месяц — а затем еще через месяц — и т. д.
Иначе говоря, позор, и позор, и абсолютно непонятно, что делать и как из этой пучины и трясины выбираться. Очнувшись от одури, в которой я пребывал последние пять лет, вдруг я обнаружил, что нахожусь посреди чужого города, в котором не по карману жить, и притом без крыши над головой, без копейки денег, без единого дружбана, без выветрившейся за это время удали молодого, так сказать, таланта, которому море по колено, и любые двери перед которым распахиваются сами, а — с безумным количеством долгов, которые точно гири на ногах, с наседающими ежедневно кредиторами, с ужасом перед телефоном, звонок которого означает лишь еще какую-нибудь гадость, и еще с плешью, с брюхом, с отсутствием передних зубов, с вступившей в окончательно законченную форму непрезентабельностью внешнего вида, с алкоголизмом в организме, с больной бабой на руках, и со все тем же, что самое главное, отсутствием удали и беззаботности в голове, и в двусмысленном положении довольно-таки подозрительного по части графомании типа.
Таково состояние наших с Гузелью дел на сегодня, 6 февраля 1997, четверг, 9:47 утра.
Гузель, кстати, лежит в настоящий момент в Боткинской больнице с астмой: вся хуерга безумной жизни последних дней доконала ее окончательно, приступы астмы стали происходить ежедневно по многу часов, пока наконец не закончились скорой с носилками.
И вот пребывая в этом состоянии, я собрал свои сочинения, снабдил их нижеследующим предисловием, и, когда Гузель вышла-таки из больницы, отправил ее их разносить по журналам. Предисловие было таково:
«Уважаемая редакция!
Это стихи сочиненные мной, автором этих строк, фамилия и имя которого является Мирослав Немиров.
Я их сочинял — стихи — в течение длительного времени, а теперь пришел к выводу, что пора бы их попробовать и опубликовать. С целью чего я их вам и посылаю.
Если вас смущает изобилие в стихах: «блядь-на хуй», в принципе, их можно заменить, например, на «ах-трахтах»: содержательного смысла они не имеют, а служат только для демонстрации универсального способа написания стихов, изобретенного мной, который как раз и состоит в использовании этих «блядь на хуй» в ритмоообразующей функции. Под лозунгом: не нужно искать сложных путей, нужно искать пути самые прямые и простые.
Кроме того следует сообщить, что в последнее время я стихов почти не пишу, ибо пишу в больших количествах всякую прозу несколько специфического жанра — «Общую Энциклопедию Всего». Если вам это интересно, я могу и её вам предоставить.
На этом все, 27 февраля 1997, Москва.»
Я, конечно, понимал, что даже коль кто-нибудь из них и пожелает мои стихотворения публиковать, то, по нынешним временам, средством пропитания это дело служить не сможет, но я понимал и, что, если выбиться в «известные писатели» — для чего и нужно публиковаться во всех этих толстых журналах — пропасть в голоде-холоде уже не дадут: то какой-нибудь Сорос грант подкинет, то там в какой-нибудь журнал «Итоги» позовут им заметки сочинять, то — и т. д.
Единственной редакцией, которую Гузель за истекшие с тех пор полгода посетила, и была редакция журнала «Знамя»: то она болела, дважды за весну пролежав в больнице по три недели; то ей было некогда, то не было денег совершенно даже на метро. А про как оно было с упомянутым журналом «Знамя», сейчас изложу. Послал я короче, Гузель, она туда пошла,
Ну, она туда приходит.
Адрес, если кому интересно — Никольская улица, д.?
Это возле самого Кремля: от Лубянской площади идти вниз по Никольской, и уж самого возле Кремля свернуть во двор. Там пройти через подворотню, и затем во дворе через еще одну подворотню — тут и она, дверь, в которую нужно войти и подняться на третий этаж; его весь занимает журнал «Знамя»; одна из дверей в коридоре — отдел поэзии.
— Здравствуйте, говорит Гузель сопя из-за подъема на третий этаж в условиях свойственной ей астмы, — я вам стихи принесла.
Там к этому люди привычные:
— Свои?
— Нет, мужа.
— Понятно, — отвечают ей. — Что же, оставляйте, через недельку позвоните. Мы сообщим результаты анализа.
Через недельку Гузель не позвонила, ибо в течение этой же недели скорая помощь увезла ее по причине все той же астмы в Боткинскую больницу. Не позвонила она и через месяц, ибо выйдя из больницы и пробыв на свободе несколько дней, затем во все ту же Боткинскую на все той же скорой она была отвезена вновь. И позвонила она только уже в середине мая.
— Да, — сказали ей в «Знамени», — почитали мы ваши стихи. Нужно встретиться, поговорить. Только не сейчас, а через примерно месяц — сейчас у нас другие дела. Звоните.
3.
Через месяц — это был уже июль — Гузель, как было сказано, позвонила.
— Да, — сказали ей, — приходите, приводите мужа. Будем говорить.
И мы пошли. И мы пришли.
Отдел поэзии является миловидной дамой Ольгой Юрьевной непонятного возраста — может, 35, а может, и нет.
У нее кабинет, размером таким, что в него помещается стол Ольги Юрьевны с ее же стулом, два кресла для посетителей, журнальный столик — и более ничего.
Поздоровавшись и усадив нас в кресла, Ольга Юрьевна куда-то убегает, оставляя нас вдвоем.
Мы сидим, осматриваемся.
Повсюду стопки бумаг и книг, имеющие высоту примерно до середины, так скажем, бедра взрослого человека, во всех них — ексель-моксель! — стихи.
Беру первую попавшуюся книгу, изданную в Нью-Йорке, содержащие стихи нью-йоркского русского человека, фамилию не помню.
Листаю, смотрю — неплохие стихи, вполне даже —, представляющие из себя что-то вроде смеси Бродского с обериутами.
Беру вторую книгу, шикарным и авангардистским способом изданную в то ли Тамбове, то ли в Новосибирске (в твердом переплете, дурацкого формата, на бумаге типа картона, с картинками, с какими-то вклейками, со строчками так-сяк. вкривь, вкось и поперек), содержащую сочинения какого-то тамошнего автора — опять же неплохие стихи: хоть и непонятные, но во-всяком случае, показывающие владение автором стихотворной техникой.
Беру третью —
Ох, сколько ж поэтов, оказывается, развелось!
Только и могу я горестно вздохнуть.
Дальнейшее менее интересно: ну, возвращается эта Ольга Юрьевна, говорит, да, стихи ей нравятся, будем печатать.
