Михаил Барановский - Про баб (сборник)
– Ты можешь объяснить, что произошло? – Анна включает свет и садится на краешек стула.
– Я загорелся.
– Как это?
– Вспыхнул.
– Где твоя мама?
– Уехала отмечать День Победы.
– Значит, все живы. Это уже хорошо, – облегченно вздыхает Анна. – Что здесь горело?
Анна обследует квартиру. Натыкается на папку «Жизнь – говно» и на поднос, в котором дышит от движения воздуха горка пепла.
– Ты сжег пьесу?
– Мне тридцать шесть лет! – не замечая вопроса, трагическим голосом произносит он.
Анна садится на пол напротив Ильи:
– Я знаю. Ну, и что?
– Я недавно сказал маме: «Мама, мне тридцать шесть лет». У меня как будто оборвалось что-то внутри.
– Что там могло оборваться?
– Я вдруг понял, что мне тридцать шесть лет. А живу, как мальчишка. Когда тебе тридцать шесть, ты как-то по-другому должен себя вести… С чувством собственного достоинства. Когда я разговариваю с кем-нибудь, кроме мамы, все время хочется почесать ухо или нос. Не потому что чешется, а чтобы спрятаться от какой-то неловкости. И еще эти просительные интонации, даже когда я никого ни о чем не прошу. Я не могу от них избавиться. Заискивающие позы, мимика… Все это не достойно тридцатишестилетнего мужчины. У меня ничего нет: ни жены, ни детей, ни квартиры, ни постоянной работы, ни денег. Даже друзья все уехали. Я как будто не живу. Я не оставляю никаких следов. Как привидение.
– Жизнь – говно?
– Я не смог придумать другого названия.
– Почему ты до сих пор не уехал?
– Наверное, из-за лени. Как подумаю: продавать квартиру, отправлять багаж, маму, оформлять кучу документов. А потом устраиваться, учить язык, искать работу… Мне лень всем этим заниматься, и во имя чего? Как в том анекдоте. «Доктор, я жить буду?» – «А смысл?» Если здесь не получилось, то и там не получится.
– Кто сказал, что здесь не получилось?
– Это же настолько очевидно, что даже не нужно произносить вслух… Я думал – я писатель. Я ушел из газеты, чтобы меня ничего не отвлекало от творчества. Я писал, отправлял рассказы в журналы, в издательства. И ждал славы. Или как минимум гонораров… Только однажды мою повесть начала публиковать одна газета. Они печатали ее по главкам из номера в номер. Где-то на ее середине в газету пришел новый редактор, который не хотел печатать мою повесть. В очередном номере он дал очередную главу. Она заканчивалась словами: «Тимофей накинул на плечи полушубок и вышел во двор». Редактор дописал: «С тех пор его никто не видел». На этом повесть закончилась. И все – как отрезало. Где-то я читал о том, что самое счастливое мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, а самое несчастное мгновение несчастного человека – когда он пробуждается. Каждое утро я просыпаюсь и с ужасом думаю о том, что сегодня будет такой же бездарный день, как вчера. Просто сейчас я понял это как-то… Как-то очень отчетливо.
– Если очень плохо сейчас, значит, потом будет очень хорошо, – старательно успокаивает его Анна. – Ты же знаешь, жизнь как зебра: черная полоса, белая полоса…
– У моей зебры нет белых полос. – Илья безутешен. – Прости меня, пожалуйста.
– За что?
– За это нытье. Не знаю, почему я тебе все это говорю. Прости… Ты потратила на меня кучу денег…
– Ты кому-нибудь показывал свою пьесу?
– Только маме.
– И что говорит мама?
– Что она может сказать? Естественно, что это гениально.
– Ну, вот видишь.
– Перестань.
– Ты должен дать мне прочитать. Я, конечно, не литературный критик… Только не говори мне, что ты все сжег. Я точно знаю, что рукописи не горят, не тонут и не возвращаются.
– Раньше, при коммунистах, издать книжку можно было, только став членом Союза писателей. А стать членом Союза писателей можно было, только издав книжку. Это казалось нормальным. В сорок лет ты считался молодым писателем. Сейчас никаких ограничений – издавай что хочешь. Нужны только деньги или талант. Денег у меня нет, таланта тоже. Я понял это в тридцать шесть лет.
– Послушай, это весна. Обострение хронических заболеваний. У тебя есть хронические заболевания?
– Что?
– У тебя есть хронические заболевания?
– Не знаю.
– Конец отопительного сезона, иммунитет ослаблен, авитаминоз. Я принесу тебе хорошие американские витамины – и все пройдет, – Анна гладит руку Ильи. Илья спускается со стула на пол и обнимает Анну, на глазах у него слезы:
– Ты хорошая. Ты очень хорошая.
* * *За накрытым столом сидят Рахиль Иосифовна с друзьями. Они отмечают День Победы. Рахиль Иосифовна играет на аккордеоне и поет песню: «Сколько раз они пытались душу русскую убить…»
– Ну что, надо выпить. Давайте за ивов и увов! – провозглашает Владимир Иванович – мужчина лет семидесяти с орденами и медалями на пиджаке, который висит на спинке его стула.
– За кого-кого? – переспрашивает Ирина Семеновна.
– За ивов и увов, неужели не понятно? За Инвалидов Великой Отечественной войны и за Участников Великой Отечественной войны. Я тут недавно в районную поликлинику зашел. Смотрю, значит, табличка висит такая, знаете, как на надгробьях устанавливают – эмалированная. На ней написано: «ивов и увов обслуживаются вне очереди».
– Твою бабушку… – комментирует Рахиль Иосифовна.
– Уважение проявили. Облагодетельствовали, – вторит ей Ирина Семеновна.
– Ну, давайте, значит. Будьте здоровы! – чокается со всеми Владимир Иванович. – С праздничком!
– Я не знаю, Рахиль, что вы тут сидите, – говорит Ирина Семеновна. – Если б у меня была такая возможность, ноги моей здесь бы не было. К немцам – так к немцам.
– Ну, что ты говоришь! – вмешивается Семен Моисеевич. – Как туда можно ехать? Ну, я понимаю в Израиль – историческая родина. Там тяжело: и климат, и все остальное. Мои там пять лет маялись, пока все, слава Богу, как-то наладилось. Я даже понимаю, в Америку – страна эмигрантов.
– Я слышал, что в Америке, если пожилые люди разводятся, им платят пособие за одиночество, – говорит Владимир Иванович.
– А за плохое настроение там не платят? – ерничает Рахиль Иосифовна.
– Не перебивайте, – не отступает Семен Моисеевич. – Я говорю: в Канаду, в Австралию – ладно. Но как еврей, да пусть даже русский, в Германию может поехать? Я когда немецкую речь слышу, у меня сердце обрывается.
– А сердце у тебя не обрывается, когда фашисты, сопляки эти двадцатилетние, по Москве разгуливают со свастикой, – распаляется Владимир Иванович. – Для немцев теперешних хуже нет, если им «фашист» сказать. Они из прошлого умеют выводы делать.
– Вот-вот. При коммунистах такого не было, – поддакивает Ирина Семеновна.
– При коммунистах вообще ничего не было, – бросает Рахиль Иосифовна.
– Ты мне нравишься, а что у тебя сейчас есть? – напирает Ирина Семеновна.
– И сейчас ничего нет. А что мне, много надо? Мне надо, чтобы у Илюши все было хорошо. И если ему в Германии будет хорошо, я с ним и в Германию к немцам поеду, и в Намибию к неграм, и на Аляску к чукчам, и в Папуа – Новую Гвинею к папуасам…
– Остановись-остановись, – Владимир Иванович берет за руку Рахиль Иосифовну.
– Не надо меня останавливать!
– Я знаю – тебя не остановишь, – убаюкивающе произносит он.
– Так не останавливай!
– Если бы я мог тебя остановить, я бы сделал это как минимум тридцать лет назад.
– Ой, не надо. Вот этого не надо. Тридцать лет назад ты останавливал всех, кто мимо тебя проходил. Только не меня. Кого ты можешь остановить сейчас? Только девочку, чтобы она помогла тебе перейти через дорогу. Теперь он спохватился.
– Да, я импотент. И в любую минуту могу это доказать, – громогласно заявляет Владимир Иванович.
– Я тебя умоляю! – тормозит его Ирина Семеновна.
– Давайте выпьем за детей! – поднимает рюмку Рахиль Иосифовна.
– И за внуков! – прибавляет Ирина Семеновна.
– И за правнуков! – вносит свой вклад Семен Моисеевич.
– Ну, до этого счастья точно не доживу, – пессимистично заявляет Рахиль Иосифовна.
– Какие наши годы? – ободряет ее Семен Моисеевич.
– Про ваши годы, Сеня, я бы помолчала. Не надо обобщать, – кокетничает Рахиль Иосифовна.
– Ты злая, Рахиль! – обижается Семен Моисеевич.
– Нет, Сеня, она добрая. Для своего возраста, – подливает масла в огонь Владимир Иванович.
– Ах, ты старпер! – набрасывается на него Рахиль Иосифовна. – Я на десять лет тебя младше! Ивов несчастный! – Она бьет Владимира Ивановича по спине, а тот неуклюже пытается защититься.
* * *Анна и Нина сидят за столиком в кафе.
– Ты никогда не трахалась в пункте обмена валют? – заговорщически спрашивает Нина.
– Если бы твой Сурен был, скажем, дирижером, ты бы спала с ним в оркестровой яме, – делает смелое предположение Анна.
– А если бы он был космонавтом, то в барокамере! – со страстью продолжает Нина.
– А если трубочистом, то в дымоходе, – поддерживает игру Анна.
