Евгений Клюев - Андерманир штук
– Ну па-ап, – не понимала Леночка, – чего ты, я прямо не знаю! Ты же заслуженный, вот и прикрепили…
– Туда на коне въезжать надо, с шапкой наголо, – пытался оправдаться дед.
– «С шашкой наголо» это называется, – нервно поправляла Леночка. – Вояка…
А что, и вояка! Просто воевал по-другому… но, кстати, бригада цирковая только по передовой и ездила – вполне могло шарахнуть как следует. Между прочим, сам генерал Ефимов ему тогда сказал – покурить к нему подошел после выступления: «Ты, артист, голову-то не вешай. Под пулю лезть – дело, как говорится, не хитрое. А вот голубя белого из ниоткуда достать – живую птицу мира, Духа Святого, как говорится…» На этом месте генерал Ефимов притормозил, потому что голос подвел: захрипел. Но он тут же взял голос в руки – цыц, дескать! – и достойно закончил высказывание: «Дай-ка расцелую тебя, как говорится, за голубя этого… я голубя живьем не помню когда последний раз и видал, а люблю».
И расцеловал. Хоть и грозный, говорят, был: с кем попало не расцеловывался. Контузило его потом, генерала Ефимова, – и все бредил он, рассказывали, белым голубем, Духом Святым. С тем и демобилизовался.
Так что было дело, Леночка, воевали… Только поликлиника старых большевиков тут все равно ни при чем, конечно.
Льву нравилось сопровождать деда сюда. Шли от Маяковской, мимо Театра Сатиры и почти тут же заворачивали налево, потом еще раз налево, в крооохотный переулочек, в самом начале которого старых большевиков и прятали от большевиков – прочих. Лекарства там были чуть получше – кажется, врачи немножко поопытнее – вроде как, но уж такой чтобы совсем головокружительной разницы не особенно наблюдалось. За исключением одного момента: коридоры были пусты. Печальных очередей, как в других поликлиниках, видеть не приходилось: лечащий врач назначал время – и пациент входил в кабинет по часам, а освободится – следующий уже на подходе. Так что в коридорах Лев, дожидаясь деда Антонио, обычно один сидел. «Вы к кому?» – с удивлением спрашивали его иногда люди-в-белых-халатах. «Я… ни к кому, я деда жду».
С сердцем у деда ничего угрожающего, слава Богу, не оказалось. «Сердца не обнаружено, – пошутил Олег Григорьевич (молодой, розовощекий, участковый!), аккуратно снимая с лица Льва счастливую улыбку и пряча ее в нагрудный карман халата. – Но зато имеются другие органы, поддерживающие жизнедеятельность!»
Лев не стал острить в ответ: готовых острот, которых требовала ситуация, у него с собой не было. Так что он ограничился тем, что было, – спасибом да бутылкой армянского коньяка, давным-давно кем-то подаренной деду Антонио. Коньяку Олег Григорьевич обрадовался привычной радостью советского врача.
Из поликлиники пошли как обычно. Всю дорогу дед Антонио сетовал на отсутствие у него сердца: «Вот урод-то Царя Небесного! Без сердца живу…» Остановились на Пушкинской, у фонтана. «Посидим?» – предложил дед.
Присели на спинку наполовину запорошенной снегом лавочки.
Они часто сидели здесь летом – выбирая подветренную сторону, чтобы брызги от фонтана падали на них.
– Когда я умру… – начал было дед, но Лев остановил его:
– …ты никогда не умрешь. Ты не из таких. Ты, в самом крайнем случае, перейдешь в качественно новое состояние.
– Ага, – недолго думая согласился дед. – Когда я перейду в качественно новое состояние, ты приходи сюда иногда летом – брызги ловить. Я здесь с тобой разговаривать буду. Спросишь о чем-нибудь – я и отвечу. Спросишь, который час, а я отвечу – он посмотрел на часы: – полпятого, дескать.
– Я не дам тебе перейти в качественно новое состояние.
– Мучитель! – вздохнул дед Антонио и озаботился: – Вообще никогда не дашь? Я, собственно, к тому, что рано или поздно это со всеми случается… И со мной случится – причем умру, заверяю тебя, не хуже других!
– Не сомневаюсь. – Лев рассматривал след от снежинки на запястье: один брызг.
Так оно, конечно, и будет, дед Антонио правильно говорит, – и как он, Лев, сможет этому воспрепятствовать? Никак. Такого-фокуса-я-не-знаю.
– Вот… научил бы ты меня мгновенье останавливать, чем так просто сидеть!
– Нашел себе Мефистофеля, Фауст! – смеется дед Антонио и ест снег со спинки скамейки. Потом говорит голосом будничным – вторничным, например, когда до выходных еще почти неделю пилить: – Я ведь, Лев, простой советский фокусник, нет?
– Нет! Ты великий советский фокусник.
– Великих советских не бывает – бывают или великие, или советские, – по секрету сообщает дед Антонио, педантично оглядевшись вокруг. – А потом… не в наше, милый, время мгновения останавливать… пусть лучше не задерживаются. Проходите, товарищи, не задерживайтесь у выхода!
– Да ну тебя!.. Снег прекрати есть, не то весна раньше времени настанет.
Дед Антонио отирает уста кончиком шарфа: правда твоя, дескать, – и потом ни с того ни с сего повторяет:
– Простой, значит, советский фокусник… тут и весь тебе мой сказ Бажова. Но ты, Лев… – И – ух-какой-взгляд из-под всклоченных снежных бровей: такого Лев, пожалуй, не знает!
– Но… я, деда? – Лев снова чувствует себя шестилетним.
Что-то случилось с дедом Антонио: он задыхается…
устал, наверное, домой пора, хватит тут прохлаждаться, – однако ж перчаткой своей (железной?) сдавливает предплечье Льва:
– …ты, Лев, права не имеешь! Не имеешь права быть простым советским – даже и просто простым не имеешь права быть. – И с усмешкой: – Не за то воевали!
Поди разбери его…
– Ты о чем, дед Антонио?
– Да так. Это я так, Лев.
Ясное дело: «так». Только бы вот понять еще, каким быть-то тогда… А с другой стороны, на простого советского он, пожалуй, давно уже не тянет.
«Ты хоть знаешь, что вокруг тебя?» – то и дело спрашивала его историчка и страдала.
Ты-хоть-знаешь-что-вокруг-тебя? М-м-м… андерманир штук, прекрасный вид – Советский Союз стоит! Конечно, он знал – кто ж не знает? Другое дело, что знание такое было ему вроде как и ни к чему: на нем, знании этом, никогда ничего не удавалось построить. Да и не пытался он, впрочем, строить – другие строили. У них получалось. Ясное дело: чтобы получалось – надо пытаться. Но Лев и пытаться не хотел. Даже не то чтобы все вокруг было чужое… свое было, что говорить! Свой город, своя семья, своя школа. Свой цирк. Но существовало все это – свое! – в системе координат, по поводу которой не было у Льва никаких собственных представлений. Те же представления, которые были… – не его они были. Он случайно ловил их в воздухе – в густом московском воздухе, где собирались и плотно сосуществовали представления всей страны… даже не то чтобы представления – слухи, мифы, сплетни. Слухи-мифы-сплетни этой огромной, говорили, страны, у которой конца-края нету. Огромная страна, говорили, строила коммунизм… то есть некую об-ще-ствен-но-ис-то-ри-че-ску-ю-фор-ма-ци-ю – определенного типа. Льву это было все равно. Так же все равно, как и то, что где-то в этой стране есть у него, говорили, некий отец, даже и не один… а чертова прорва отцов, на которых Лев, кстати, поставил крест – на всех своих отцах. Да и на остальном – тоже.
«Ты-же-просто-темный-человек-Лев», – говорила ему историчка и страдала.
А сам он – не страдал. Откуда-то было известно ему, что рано или поздно все так и так изменится. На место отца-с-подкидной-доски придет отец-инженер, потом – отец-гребец, потом – рольмопс, на место социализма – коммунизм или что-то вроде, за ним – опять, небось, капитализм… или что у них там, по порядку. Льва интересовало другое. То, что одинаково – сегодня, завтра, всегда.
– Дед Антонио, а Бог к нам в гости придет? – Это Льву сколько же… кажется, пять лет, до переезда к деду еще.
– Бог по гостям не ходит, ему некогда.
Некогда…
Вот с Богом Лев бы охотно поговорил – и тогда, и теперь. Не так бы поговорил, как обычно: ты ему что-нибудь говоришь, а он молчит… – нет, по-настоящему бы поговорил.
– Скажите, Бог, – сказал бы Лев, – Вы правда все можете?
И Бог ответил бы, все или не все.
Если все, тогда… пусть ничего не меняется! Пусть дед Антонио не становится старше. Пусть Леночка всегда сидит на софе у себя в квартире и не наведывается к ним время от времени. Пусть Лев не переходит из класса в класс, не заканчивает школы.
Что-ты-будешь-делать-когда-вырастешь?
Кирилл Брянцев сразу тогда определился: «Буду в партию вступать», а Лев добавил: «Вступать, и вступать, и вступать… и опять вступать». Про себя же самого Лев сказал: «Я не знаю». Он и правда не знал. Он боялся будущего. Боялся новизны его, боялся, что оно придет и потребует чего-нибудь… чего у Льва нету. И придется сказать: «Этого у меня нету». Тут будущее выгонит его, как дети однажды выгнали из скверика рядом с Леночкиным домом, потому что у Льва ничего с собой не было, – куда он тогда пойдет?
– Ты понимаешь, – сказал он деду, машинально подавая ему руку и помогая сойти с эскалатора, – у меня же нету ничего… вообще ничего нету. – Протиснувшаяся сбоку от них положительная женщина покачала головой: дескать, вот горе-то!
