Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Дяде Раю нравилось играть со мной в магазин. Когда-то давно я сама предложила ему это, и с тех пор он называл меня барышней-купцом, и мне не оставалось ничего другого, как всякий раз продавать ему немного простого песка, будто это сахарный песок, а под видом колбасы — кусочки дерева…
Распахнув дверцу своей машины, дядя Рай и теперь крикнул: «Тэре, барышня-купец! Карета подана!», но, похоже, настроения смеяться у него в это момент не было.
— Куда барышня ехать прикажет?
— Домой, в Руйла! — быстро выкрикнула я, меня испугала мысль, что вдруг у дяди Рая совсем другие планы.
— Ваше желание для меня закон, барышня-купец! Надеюсь, общество попутчицы вас устраивает?
Общество? Попутчицы? Ой, попутчица действительно лежала на заднем сиденье, там подняла голову свернувшаяся на старом драном одеяле Сирка! «Тра-та-та, тра-та-та…» Гончая радостно вильнула хвостом и положила свою скромную гладкую морду мне на колени.
— Мы с Сиркой возвращаемся с выставки собак, — пояснил тата. — Она у нас почти чемпион — завоевала серебряную медаль! А осенью, когда будут испытания на местности и эксперты увидят, как хорошо Сирка работает, то в следующий раз ей дадут золотую!
— Конечно, — подтвердил дядя Рай. — Сиркин нос достоин золота!
Достойный золота нос был на ощупь сухим и горячим.
— Сирка, кажется, больна, — объявила я. Меня очень обидело, что тата ездил на выставку собак без меня.
— Возможно, она устала, — предположил тата. — Целый день на стадионе под палящим солнцем, а вокруг лай чужих собак, ведь для деревенской псины это испытание!
Глянув через плечо на меня и Сирку, он пообещал в утешение:
— В следующий раз поедем на выставку собак вместе, честное слово! Для меня самого эта сегодняшняя поездка оказалась неожиданной. Рано утром Юхо — помнишь, тот дядя, который нас на своей «победе» вёз в город? — приехал и сообщил, что на стадионе «Динамо» собачья выставка, суй собаку в машину и поехали! Никогда бы не поверил, что нам так повезет… И не дуйся, смотри, даже Ленин рукой показывает, что теперь надо ехать домой!
У белой статуи, мелькнувшей за окном машины, действительно рука была вытянута вперед.
— По-моему, Ильич всё-таки показывает в сторону Лаагри, — заметил дядя Рай. — Всюду понаставили этих гипсовых оленей, пионеров и доярок с подойниками. Понять не могу, кто считает, что это красиво?
Чего скрывать, я была тем человеком, который считал, что стоящие вдоль дороги гипсовые фигуры — настоящее искусство! И я недоумевала, как взрослые не понимают, до чего здорово видеть сверкающие между деревьями серебристые оленьи рога и какое праздничное чувство возникает, когда замечаешь на развилке Пярнуского и Лихулаского шоссе покрашенного белой краской фанфариста! Так и кажется, что белоснежный пионер вынет сейчас из губ трубу и бодро запоет: «Эх, хорошо в стране советской жить, эх, хорошо в стране любимым быть» или «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём, в эти грозные годы, мы за счастье бороться идём…»
Но вместо того, чтобы восхищаться гипсовым пионером и помянуть добрым словом песню о хорошей советской жизни, дядя Рай добавил газу и возмутился: «Тьфу, вот чучело огородное!», и тата, пожав плечами, добавил; «Ну, к счастью, погода быстро обработает это искусство!»
Когда мы приехали домой, мне показалось, что я отсутствовала бесконечно долго, — так много всего тут изменилось. Плыкс сильно вырос, но, к счастью, меня он не забыл: так хвостом вилял, что чудо, что хвост не оторвался от его маленькой коричневой задницы. Когда мы с ним сблизились носами, я ощутила, что у Плыкса прежний щенячий запах, хотя вонь краски забивала все другие запахи.
— Тата, а двадцать пять плюс пять лет уже прошли? — спросила я, разглядывая кухню, стены которой были перекрашены. Раньше кухня вся была бежевая, а теперь словно была одета в блузку и юбку: блузкой была верхняя белая часть стен, а юбкой — нижняя, тёмно-зелёная.
Тата вздохнул и переглянулся с дядей Раем, прежде чем ответил:
— К сожалению, нет… или к счастью… не могу сказать, хорошо это или плохо. Двадцать пять плюс пять — это немножко дольше, чем две недели… Но если ты подумала, что стены кухни позеленели от времени, то это не так, просто другой краски достать не удалось. Весь нижний этаж здания школы такой же… цвета детской неожиданности, ремонтники сделали на белой штукатурке стен «красоты ради» узор, напоминающий капустные секачи. Стоп! Не открывай эти дверки! — и он отдернул мою руку от большой, украшенной завитушками коричневой буфетной дверцы. — Это не наш буфет! Нам в холодную комнату подселили новую учительницу!
Новой учительницы дома не было, и мы осторожно взглянули на её жильё. В комнате стояла кровать с красивыми серебряными шариками, одежный шкаф с волной, письменный стол, покрытый зелёной бумагой, на которой красовались пресс с промокашками и гарнитур из двух чернильниц. Там, где раньше были полки, на которых находились наши банки с мёдом и вареньем, а также бутылки с соками и лимонным квасом, теперь стоял на подставке из тонких белых металлических трубок таз для умывания, и рядом с ним два ведра с крышками, одно коричневое, другое зелёное. На карнизе висела белая кружевная штора и бежевые с поблескивающим узором шерстяные плотные гардины.
— Сразу видно, женщина, — заметил дядя Рай — Жизнь у вас станет повеселее!
— Молодая или старая? — спросила я.
— Выглядит совсем молоденькой, математичка, Малле. Если будешь хорошим ребёнком, может, научит тебя считать, — заметил тата. — Цифры ты уже более-менее знаешь.
Цифры-то я знала, но при чтении их не происходило ничего особенного: ни шуток, ни захватывающих историй со счастливым концом. Цифры были, видимо, нужны, но они очень скучные! И от этой новой учительницы ждать чего-то особенного не приходилось… Но… По-моему, новый человек в доме, и новые люди и гости, остававшиеся иногда ночевать, делали жизнь немножко иной. Холодная комната превратилась в чьё-то жилье, это приятная неожиданность, не говоря о том, что запахи и вещи в комнате совсем другие, чем в наших комнатах. Для чего нужны некоторые вещи, очень даже трудно понять. Например, для чего нужна огромная синевато-серая железная бочка, на которой была маленькая четырехугольная дверца с красивой ручкой?
— Это печка-буржуйка, — объяснил тата. — Очень быстро нагревается. Но обои… — Тата показал рукой на стены с венками из голубых цветов. — Обои, к сожалению, такие, как у нас в большой комнате, — что поделаешь, в магазине никакого выбора. Но как бы там ни было, всё-таки почище, чем старые…
Тата в большой комнате сменил обои, а фанерные листы на потолке покрыл лаком. И в спальне тоже. И когда я легла в постель, то сначала не нашла на фанерах потолка своих старых знакомых. Но вот улыбающееся лицо девушки в большой шляпе проглянуло между всякими завитушками на фанере, и стоящие в тумане негры тоже высунули головы. А того зло ухмыляющегося рогатого типа, который время от времени неожиданно появлялся, этим вечером не было видно. Может, за мое долгое отсутствие ему наскучило, что не на кого нагонять страх, и он перебрался на какой-нибудь другой потолок?
Но хотя многое изменилось, тата не забыл, что надо очень плотно задергивать гардины, и без сказки перед сном укладываться спать совсем не дело. Я положила рядом свою Кати с поврежденной ногой — тата, конечно, забыл отнести куклу к бабушке на лечение — и принялась слушать самую любимую сказку из татиного детства, которую местами я даже помнила наизусть: «Мать-медведица сказала своему маленькому сыну-медвежонку: „Оставайся здесь, а я пойду в другое место…“».
Утром выяснилось, что за время моего отсутствия изменения произошли не только в нашей квартире, а во всём доме и даже во всей деревне! Но никого, к счастью, не увезли, а в нашем доме прибавилось жителей. До сих пор в старом доме для батраков жили только мы втроём — мама, тата и я, а теперь поселилась на одном коридоре с нами семья Петофри, потому что на нижнем этаже школы, где они жили до сих пор, потребовалось к осени устроить интернат для школьников, приезжающих издалека.
Тётя Армийде немного походила на тётю Маали тем, что, когда она говорила со мной, у неё глаза становились влажными. Но, к счастью, она всегда спешила, потому что была не только уборщицей в школе, но и ухаживала за школьным садом, занималась своей коровой Кларой и своими курами, да время от времени ходила помогать в колхозном коровнике… Так что медленно передвигающейся её я никогда не видела, она чуть не бегала между домом и школой или садилась на ждавший её у стены велосипед и начинала крутить педали… У дяди Артура времени было побольше, он всегда утверждал, что жизнь надо принимать с удовольствием, и даже от его одежды исходили приятные запахи. Когда на лесопилке пилили доски, шестиугольная, с блестящим чёрным козырьком фуражка дяди Артура и его выцветшая серая куртка пахли тёплыми опилками, а когда сушили или мололи зерно, то вокруг него был булочный запах. Кроме того, он был самым знаменитым в деревне пивоваром. Он любил хвалиться: «Видишь, это хорошо, что я не жадный!», и в знак своей доброты частенько приносил и мне тоже в маленьком бидончике сусло, про которое тата сказал, что это как мальтоза домашнего приготовления, его используют, когда готовят самодельное пиво. Ой, сусло было вкусным, гораздо вкуснее, чем пиво, которое я разок тайком попробовала, но этого глоточка мне хватило, чтобы решить, что пива я больше в рот не возьму! Сусло по вкусу слегка напоминало знаменитую, настроенную на чайном грибе воду тёти Анне, но было гораздо слаще, гуще и заманчивее. По-моему, делать из хорошего сладкого сусла пиво — глупость и расточительство, и в этом была со мной солидарна дочь дяди Артура Хельви, одна из тех немногих старших девочек, которые соглашались играть с малявками вроде меня. Очень мне повезло, что Хельви переселилась в наш дом! Старший брат Хельви Валдур был совсем другим, он учился в городе в ремесленном училище, и когда приезжал в деревню, даже не замечал тех, кто меньше него.
