Владан Десница - Зимние каникулы
Он прошел через зал ожидания третьего класса, через который пропускали всех пассажиров. Солдаты, направлявшиеся к месту назначения, расстегнув рубахи и выпростав из башмаков натруженные ноги, устроились на своих ранцах или брошенных на пол шинелях; в ожидании ночных товарных составов они ублажали свои желудки холодными мясными консервами. Крестьянки, повязанные черными платками, с больными младенцами на руках, сидели, притихшие, на скамейках и узлах. В помещении царил дух терпения и кислятины, похожий на запах блевотины с примесью серы, исходящий от плохого домашнего угля.
Зато на улице на него дохнуло ароматом весенних сумерек. Только что зажглись уличные фонари, они отбрасывали небольшие круги жиденького в сером сумраке света. От штабелей еловых досок возле станции шел, сливаясь с теплым вечером, разбуженный весной запах леса.
Город начинался не сразу от станции. По пути ему встречались крестьяне — они шли с поля, погоняя скотину, нагруженную сухой лозой и синими лейками для поливки виноградников. Возле оград и лавчонок сидели сгорбленные старики в жилетах, они обменивались с припозднившимися виноградарями приветствием и ленивым словцом. Сухопарый господин остановился перед большим массивным зданием суда, какие по всему Приморью понастроила Австрия. Возвышаясь над провинциальной округой, оно как бы отстранялось от нее. К его ограде из тесаного камня, с большими каменными шарами по углам, примыкали полуразрушенные низенькие неоштукатуренные ограды. У табачной лавки напротив здания суда сидели женщины; к ним жались разморенные весенним вечером полусонные дети: волоча по пыли ноги и положив отяжелевшие головенки на колени матерям, они время от времени прерывали их болтовню своим бесполезным хныканьем. На близкой станции, пыхтя и отдуваясь, словно разъяренные привидения, маневрировали паровозы: раздавался протяжный и печальный писк, и снова шумное движение машины.
Приезжий стоял, задумчиво глядя на здание суда. Одно окно на фасаде было освещено. Кто может быть в этот час в канцелярии? Вдруг его кольнуло предчувствие, он решился и зашагал к дому.
Тренькнул звонок, когда он отворил дверь и вошел в вестибюль. Откуда-то сбоку послышался ворчливый мужской голос, и появился привратник в расстегнутой рубашке, он что-то дожевывал. Из глубины помещения ударил запах вареных овощей и постного масла: там у маленькой плиты стояла женщина и деревянной ложкой помешивала на сковороде что-то скворчащее. За столом посреди кухни учили уроки лохматый мальчик и девочка в очках, с завязанной полотенцем щекой (видно, болели зубы). Все трое уставились на посетителя в полумраке вестибюля.
— Здравствуйте, Шарич!.. — сказал он привратнику.
— О-о, так это вы, господин советник!.. — обрадовался тот бывшему начальнику и торопливо вытер рот. — Вот не ждали!.. Марица, пришел господин советник Раше…
Женщина отставила сковороду с ложкой, вытерла руки о фартук и поспешила навстречу гостю. Она сердечно пожала его высохшую руку. Дети по-прежнему таращились на него с любопытством.
— Кто в такую пору там, наверху? — спросил Раше, положив конец восторгам встречи.
— Господин советник Флорьянович, он частенько приходит вечером…
— Вот как?..
Выходит, предчувствие его не обмануло.
— Не желаете ли подняться к нему?.. Ежели желаете, я вас провожу…
— Спасибо, не надо, я сам. Он в какой комнате?
— В сорок седьмой, на третьем этаже.
Раше стал не спеша подниматься по каменным ступеням. Звонкое эхо шагов разносилось по пустой лестнице. Ему показалось, что наверху тихо притворили дверь. Приглядываясь к номерам над дверьми, он наконец оказался перед той, которую искал. Постучал. Никто не ответил. Он немного подождал и постучал снова. Опять тишина. Он легонько надавил на ручку. Дверь была заперта. У него было такое ощущение, что за дверью, отделенный от него этой тоненькой деревянной перегородкой, затаив дыхание и дрожа всем телом, стоит человек.
«Значит, мы здесь!..» — сказал он про себя, повернулся и спустился к привратнику.
— Он куда-то вышел, сходите поищите его.
Раше слышал шаги привратника на лестнице и в коридоре, слышал короткий разговор на третьем этаже. Когда он снова поднялся наверх, оба стояли перед комнатой Флорьяновича.
— Пожалуйста, пожалуйста, проходите!.. — пригласил Флорьянович, здороваясь с ним за руку. — Я ненадолго выходил, вот мы и разминулись… Проходите, пожалуйста!..
Лицо его показалось Раше одутловатым и усталым; под глазами набухли темные мешки. Он знал его еще с университета, хотя встречались они редко. Пути их не соединялись и не скрещивались. Целсо Флорьянович был несколькими годами старше его, любил острые ощущения, не чуждался авантюр и развлечений, посещал шикарные рестораны и водил дружбу с богачами; он же питался в столовых и харчевнях, после скудного ужина одиноко бродил по городу в своей черной хламиде, которую ему мать купила «по случаю», когда наследники какого-то каноника распродавали по дешевке ненужные им вещи. Проходя мимо дорогих кафе, он поднимался на цыпочки, чтобы бросить завистливый взгляд через занавеску в сверкающие душные залы. Потом, будучи чиновником, он издали следил за карьерой Флорьяновича, которая казалась ему более завидной, чем его собственная, и незаслуженно удачной. И лишь недавно, когда стал советником апелляционного суда (Флорьянович по-прежнему сидел в окружном), он вдруг почувствовал какое-то запоздалое и — в его-то годы — пресноватое удовлетворение, не приносившее теперь особой радости. Даже сейчас, несмотря на страдальческий вид, Флорьянович казался ему не по годам молодым и хорошо сохранившимся; лицо гладко выбрито, а непокорная прядь, как и прежде, придавала ему молодецкий шик. А он был в заношенном костюме, рукава обтрепались и лоснились на локтях, да еще никак не удавалось привести в порядок три щербатых зуба, из-за чего он шепелявил.
Флорьянович сел за письменный стол, предложив ему кресло напротив.
— В последнее время к нам поступило много жалоб на работу вашего отдела… — неуверенно начал Раше, — жалобы на некоторые погрешности… Меня послали проверить… — говоря это, он достал из бумажника предписание и положил на стол перед Флорьяновичем; но тот даже не взглянул. — Так вот, идя со станции, я заметил свет в вашем кабинете и подумал: не лучше ли сегодня вечером, в спокойной обстановке, нежели завтра, в присутственное время….
— Ради бога, мне все равно, как вы сочтете нужным… — довольно спокойно ответил Флорьянович.
— Начнем с реестров?
Флорьянович достал из ящика стола реестры и стопкой сложил их перед инспектором. Протирая носовым платком очки, Раше спросил:
— Может быть, вы хотите о чем-нибудь меня уведомить заранее?
— Нет, ни о чем. Пожалуйста, проверяйте.
— Хорошо. В таком случае я вас выслушаю потом.
Раше надел очки и открыл реестр.
На дворе почти стемнело. Вдали с высоты третьего этажа виднелась над волнорезом полоса света на горизонте. Мимо открытого окна, сверкая, точно перламутровые стрелы, стремглав пролетали юркие ласточки и с оживленным предвечерним щебетом исчезали в гнездах за оконным наличником.
На столе горела лампа, затененная зеленым абажуром. Раше, склоненный над реестрами, находился в освещенном круге, за пределами которого царил мягкий полумрак. Флорьянович сидел в своем кресле — заложив ногу на ногу и чуть отстранившись от стола — вне круга света и как бы в стороне от происходящего. Неслышно постукивая пальцами по ручке кресла, он неотрывно смотрел в окно, в сгущавшуюся темноту.
Стало быть, свершилось! Когда прошла растерянность, он вдруг ясно понял, что уже давно готовился к этой минуте, давно неосознанно ждал этого человека. День за днем сидел он в комнате, сам не зная зачем, долгие безмолвные вечера проводил он здесь, засиживаясь до позднего вечера, в сущности, в ожидании того, что произошло. Он почувствовал, что давным-давно внутренне пережил всю эту мучительную сцену, с начала до конца, с мельчайшими подробностями, что с незапамятных времен исподволь, маленькими глотками отхлебывал из той чаши, которую ему теперь предстояло испить до дна, до последней капли. Он не мог отделаться от ощущения, что присутствует на собственной панихиде — его ничего не удивляло и не волновало. И потому он был спокоен. Его удел терпеливо и покорно ждать неспешных открытий инспектора, открытий, которые он не только предугадывал, но и знал наперечет, пункт за пунктом, и в хронологическом порядке, и по степени важности. Итак, когда прошел момент растерянности, он впал в прострацию, и какая-то неодолимая дистанция отделила его от того, что здесь происходит.
Уже в двадцать лет, студентом университета, Флорьянович был убежден, что не для него заурядная жизнь, лишенная красоты и «высоких устремлений», какую вели большинство окружавших его людей. Как и в чем должен был воплотиться его идеал жизни, он толком не знал, но чувствовал, что просто не вынесет жалкого, убогого и тусклого прозябания. Его не покидала уверенность, что если он в силу обстоятельств будет поставлен в эту «обычную» колею, то, не жалея сил, любой ценой из нее выберется. Он твердо верил, что добьется своего, что жизнь его будет озарена радостью, исполнена удовлетворением нескончаемой вереницы тех подчас скромных и невинных желаний, которые непрестанно возникают в душе, она будет вечной погоней за удовольствиями. Жизнь без наслаждений казалась ему бессмысленной, пустой и ненужной. Личное счастье было для него смыслом существования, богом, которому он поклонялся. В нем он видел красоту жизни и служение красоте. Весенними вечерами, торопясь окунуться в ритм шумной и освещенной части города, обуреваемый сотней неясных желаний, словно зачарованный, шагал он по каштановой аллее, в плаще нараспашку и со шляпой в руке, навстречу вечернему ветру, обдувавшему веки и остужавшему лоб. Его смятенность, сродни чутью, не давала ему покоя, заставляя за каждым углом ждать встречи с неожиданным, а на каждом пороге счастья. Он ни на минуту не сомневался в том, что с ним непременно произойдет чудо, какое и представить-то невозможно, — оно до основания перевернет его жизнь, сделав ее сказочно красивой и безоблачной. Ему казалось естественным, что в один прекрасный день он вдруг наступит на улице на полный кошелек, и это раз и навсегда решит все его жизненные проблемы, или припадет к груди Волшебницы, которая только того и ждет…
