Дэвид Лодж - Райские новости
«Я знаю», — заверил я, вспоминая последовательность событий: тошнотворный глухой удар и визг шин.
«Но адвокаты очень любят подобные случаи. Я уже довольно давно не проходила техосмотр. Времена были трудные, Льюис тянул с выплатой содержания и тому подобное, и у меня просто не дошли до этого руки. Меньше всего на свете я хочу оказаться втянутой в новый процесс. Мне это не по карману. А разве другие не говорили вам, что вы должны подать на меня в суд?»
Я признал, что говорили, но повторил, что не собираюсь этого делать.
«Спасибо, — улыбнулась она. — Я почему-то не сомневалась, что вы честный человек. Таких осталось немного».
Улыбка преображает ее лицо. Обычно полная верхняя губа придает ей вызывающий, даже сердитый вид, но когда она улыбается, все лицо озаряется полумесяцем белых зубов в обрамлении полных губ, а ее темно-карие глаза так и искрятся.
За кофе Иоланда коротко поведала мне историю своей жизни. Она родилась и выросла в богатом пригороде Нью-Йорка, дочь юриста, который ежедневно ездил на работу в Манхэттен. «Фамилия его — Аргумент, хотите верьте, хотите нет. Так и меня звали в девичестве — Иоланда Аргумент. Льюис всегда говорил, что это слишком уж в точку. Изначально это была какая-то гугенотская фамилия». В середине 60-х годов она поступила в колледж в Бостоне, была очень радикально настроена в духе времени, специализировалась в психологии, поступила в аспирантуру и повстречала Льюиса Миллера, тоже аспиранта, пишущего работу по географии. Они стали жить вместе, а когда Иоланда случайно забеременела, поженились. В первые годы их брака Иоланда пошла работать, чтобы содержать Льюиса, и в результате так и не закончила свою докторскую. «Вы думаете, что этот сукин сын был благодарен, да? Ни черта подобного». Одним из предметов юридического спора между ними является в настоящее время требование Иоланды включить в бракоразводное соглашение пункт о финансовой компенсации за ее незаконченную докторскую и соответствующую потерю профессиональных заработков. «Адвокат у меня — женщина, и она так и рвется в бой».
В 70-х Иоланду увлекло Женское освободительное движение. «Я полностью для него созрела. Но вместо того, чтобы последовать его духу и сдать экзамены на ученую степень, я со всей энергией бросилась в само это движение — встречи, демонстрации, мастерские. Какое-то время я думала, что стану художницей-феминисткой. Я делала коллажи из памперсов, тампонов, колготок и страниц, вырванных из женских журналов. Господи, сколько же времени я потеряла! Льюис оказался хитрым. Пока я выпускала пар в компании единомышленниц, он с головой окунулся в свою карьеру. Как только он закончил докторскую, его сделали старшим преподавателем кафедры. У него с Женским освобождением проблем не было. Другие женщины из моей группы мне завидовали, он казался таким благовоспитанным. Всегда помогал готовить и ходить за покупками. Вообще-то, ему правилось готовить, нравилось ходить за покупками».
Однажды Льюис вернулся с большой конференции, которая проходила в Филадельфии, и сказал, что ему предложили хорошую работу — адъюнкт-профессора, с зачислением в штат — в Гавайском университете. «Он отчаянно хотел получить ее. Это было продвижением вперед, а место соответствовало его научным интересам — он климатолог. Мне идея переселения на Гавайи казалась странной — я хочу сказать, что здесь как бы не занимаются серьезной работой. Сюда едут в отпуск или проводят медовый месяц, если у вас мещанский вкус или много денег и вы не против длительных перелетов. Это курорт. Последний курорт. Что соответствует действительности, понимаете. Здесь заканчивается Америка, заканчивается Запад. Если вы поедете за Гавайи, то окажетесь на Востоке — в Японии, Гонконге. Здесь мы находимся на границе западной цивилизации, балансируем на грани... Но я видела, что Льюис ничего так не желает, как принять это предложение, и непременно потом припомнит мне мой отказ. Все это происходило в разгар зимы в Новой Англии, я простудилась, дети тоже, и Гавайи показались не такой уж плохой идеей — поехать туда на несколько лет... Льюис обещал, что самое большее — на пять. И я согласилась.
Как только мы сюда приехали, я поняла, что это была ошибка, — во всяком случае, для меня. Льюису здесь понравилось. Ему нравился климат, нравилась кафедра — на факультете не было такого соперничества, как на Востоке, и студенты его обожали. Нашим детям здесь тоже понравилось — круглый год плаванье, серфинг и пикники. Но я ни дня не была здесь счастлива. Почему? В основном из-за скуки. Да, вот плохая новость. Рай скучен, но тебе не позволяется об этом говорить».
Я спросил ее почему, и она уточнила: почему скучен или почему не позволяется об этом говорить? И то, и другое, ответил я.
«Одна из причин скуки — это то, что здесь нет настоящей культурной самобытности. Изначальную полинезийскую культуру в той или иной степени уничтожили, потому что она была устной. Гавайцы не имели алфавита, пока его не придумали для них миссионеры, но они использовали его для перевода Библии, а не для записи языческих мифов. Здесь нет зданий старше девятнадцатого века, да и тех не так много. Все, что осталось от тысячелетней истории Гавайев до капитана Кука, — это несколько рыболовных крючков, топоров и кусков ткани «тапа»[49] в Епископальном музее. Я преувеличиваю, но ненамного. Здесь столько географии: удивительные вулканы, водопады, тропические леса — вот почему Льюис любит эти места, — но не так много истории, истории в смысле протяженности во времени. Что здесь есть, так это в корне отличные друг от друга элементы, которые появились в разное время и по разным причинам: европейские, китайские, японские, полинезийские, меланезийские, микронезийские, — все они, как обломки после кораблекрушения, плавают в теплом море американской потребительской культуры. Жизнь здесь невероятно безмятежная. После Перл-Харбора на Гавайях не произошло ничего существенного. Шестидесятые прошли почти незамеченными. Новости из остального мира добираются сюда так долго, что к моменту своего прибытия они уже больше не новости. Когда мы читаем газету за понедельник, в Лондоне уже печатают заголовки номера, который выходит во вторник. Словно все происходит настолько далеко, что трудно ощущать себя участником. Если разразится Третья мировая война, об этом, вероятно, сообщат на второй странице «Гонолулу эдвертайзера», а на первой — поместят статью о поездках в местных такси. Вот и чувствуешь себя словно бы вне времени, как будто ты уснул и проснулся в какой-то призрачной, сказочной стране изобилия и праздности, где каждый день похож на предыдущий. Возможно, именно поэтому многие люди, уйдя на пенсию, селятся на Гавайях. Полная иллюзия бессмертия — ведь они уже вроде как умерли, хотя бы просто потому, что находятся здесь. То же самое и с отсутствием времен года. Погода у нас туг разная, климатические зоны тоже, но времен года нет, их не замечаешь. Времена года напоминают тебе, что время вдет. Не могу выразить, как я тоскую по новоанглийской осени. Листья клена краснеют, желтеют, становятся коричневыми и опадают с деревьев, и ветки чернеют от наготы. И вот уже первый мороз. Снег. Катание на коньках. Потом весна, появляются ростки, почки, цветы... а здесь круглый год все в цвету, черт бы его побрал. Простите, — сказала она, вероятно увидев, как я моргнул, когда она ругнулась. — Всему виной горная лихорадка. Так это здесь называют — горная лихорадка, ужас от того, что ты застрял неведомо где, в двух с половиной тысячах миль от ближайшего материка. Отчаянное желание сбежать. Для старейшин местного профессорско-преподавательского состава это как венерическое заболевание, люди сторонятся вас, если вы его подцепили, потому что косвенно вы осуждаете их за то, что они здесь поселились. Или, возможно, они думают, что это заразно. Или, может, они уже заболели, но скрывают симптомы. Официально мы все должны быть страшно счастливы жить здесь, в этом чудесном климате, но иногда, застав человека врасплох, в его глазах можно заметить угрюмое, отсутствующее выражение. Горная лихорадка.
Я делала все, что было в моих силах, чтобы адаптироваться. Ходила на курсы гавайской культуры, даже немного выучила язык, но вскоре мне стало скучно, и я впала в депрессию. Здесь осталось так мало подлинного. История Гавайев — это история потерь».
«Потерянный рай?»[50] — вставил я. «Украденный рай. Изнасилованный рай. Зараженный рай. Рай, которым владеют, который застраивают, комплектуют, проданный рай. В конце концов я решила вернуться в университет, чтобы спастись от скуки, закончить свою докторскую, но, понимаете, я ощутила себя слишком старой, прошло так много времени, и я просто не представляла, как снова стану аспиранткой, заискивающей перед преподавателями, да и к тому же здесь не было никого по моей специальности, перед кем стоило бы заискивать. Мне нужна была работа. Я хотела сама зарабатывать деньги, не зависеть во всем от Льюиса. Может, у меня было предчувствие. Однажды я увидела в газете объявление — приглашали консультанта в Центр студенческого развития при университете на неполный рабочий день. У меня и подготовки-то настоящей не было, я не проходила клиническую практику, но мои бумаги произвели на них большое впечатление, и я могла ссылаться на значительный опыт работы на материке, например, в области проведения семинаров по самопомощи и групповых встреч для обсуждения общих проблем в рамках женского движения, да и в любом случае зарплата консультанта была столь мала, что университетское начальство не могло позволить себе привередничать. Итак, я получила работу и постепенно стала постигать ее премудрости. Мне жаль детей, которых я консультировала в первый год, слепой вел слепого».
