Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи
На том разговор и закончился. Я шел, фантазируя: какие перлы могут оказаться в шкафу, стоящем в подвале! Сам я очень любил старинные книги и знал, что вкусные книжки попадаются только в библиотеках людей с хорошей эрудицией.
К сожалению, следующая моя встреча с бригадой бомжей-эрудитов оказалась для меня и последней, и очень печальной. Рано утром мне в дверь позвонили. Я глянул в глазок – там стоял «инженер со станкозавода»: увы, я даже не знал его имени. Я открыл.
– Иваныч, Вельдяй помер сегодня. Цирроз, как у всех у нас. Хоронить будем ночью. Если хочешь попрощаться, приходи. Знаешь куда!
– Знаю.
– Вот и все.
В тот день я поехал на работу с обеда и специально мимо расселенного дома, в подвале которого последний год обитал Вельдяй с его бригадой и где он сейчас лежал рядом со своими книгами, собранными на помойках, рядом со своим Гомером.
Экскаватор с подвешенной чугунной бабой стоял отдыхая. Над разрушенным каменным купеческим особнячком старательными навозными жуками копошились два трактора-бульдозера, завершая черновую планировку. Они ничего не знали ни о Вельдяе, ни о Гомере. Да и зачем!
XVI. Памятник на откосе
Не помню, когда я видел его в последний раз, но бегло, поверхностно оглядываясь назад, я четко и выпукло представляю себе нашу первую встречу. Мне двенадцать лет. Папа провожает меня в пионерский лагерь «Курмыш». Мы стоим в вестибюле какого-то учреждения с моим детским рюкзачком и ждем автобус. В большом фойе много детей с родителями, и как-то отдельно от всех стоит крупный красивый мужчина в полотняных бежевых брюках, сандалиях на босу ногу и светлой безрукавке-распашонке навыпуск. Он был, по-моему, седой. Потом, всю жизнь, он мне не казался седым, но в той картинке из детства помнится седым или, может, пегим. Внешность его, движения, взгляд создавали впечатление открытости. Мужчина щепотками доставал из газетного кулька изюм, отправлял его в рот и с удовольствием ел.
Папа осмотрел вестибюль, заметил мужчину, радостно поприветствовал его и, подойдя, шутливо заметил:
– Сережа! Изюм-то ведь, наверное, немытый? Как ты его ешь?
– Я, Ваня, подумал об этом. Да ведь, кроме аскарид, ничего не будет.
Отведя папу в сторону, я как можно тише и деликатнее спросил у него:
– Кто это?
– Это «памятник»! Это – Сережа Жевакин. Ему памятник стоит на Откосе, около гостиницы «Россия». Ты его много раз видел. Я потом как-нибудь тебе о нем расскажу.
…Но не рассказал. Судьба сложилась так, что я сам узнал этого человека достаточно близко. Он стал для меня легендой, и сейчас, рассказывая о нем, мне кажется, что-то я уже и прифантазировал.
Таким я его увидел впервые.
Я с ним сталкивался десятки, нет – сотни раз: несколько лет мы работали в одном институте и встречались почти ежедневно в коридорах, приветствовали друг друга, справлялись о здоровье, делились впечатлениями о спортивных событиях. Но втайне от всех, всегда играя и не сознаваясь в этом даже себе, мы знали, что нас объединяет одна общая страсть: старые книги. Мы, как братья масонского ордена, узнавали друг друга по едва уловимому акценту, и раз в два-три месяца он незаметно кивал мне головой и приглашал в свой профессорский кабинет, где хвастался новыми приобретениями.
Принципов его собирательства я так и не понял, хотя книг он покупал много, выписывал художественные журналы и перечитывал их. Приобретал книги и журналы по специальности, заказывал и получал массу каталогов различных музеев и аукционных домов, – и все это сваливалось в огромной квартире на Верхневолжской набережной. Потом под библиотеку, точнее под книги, была куплена еще одна квартира, и она тоже была битком забита. Многие редкие издания у него были в нескольких экземплярах: «Мудрость Пушкина» М. О. Гершензона – четыре штуки, причем три из них с сохранившейся и не вырезанной цензурой статьей «Скрижаль Пушкина»; «Тарантас» В. А. Соллогуба – три штуки, две из них с автографами видным деятелям русской культуры, не помню кому. При всем этом никакого каталога библиотеки он не составлял, хотя какие-то принципы, конечно, были.
Однажды июльским днем мы объезжали с ним опустевший от жары город, заходя во все книжные магазины и болтая на околокнижные темы: актуально ли переиздание «Вех» (шел 1975 год) и надо ли иллюстрировать «Письмовник» Курганова. В когизе на площади Горького он неожиданно со вздохом снял с полки двухтомник «Воспоминания о Валентине Серове» и с грустью сказал:
– Куплю! Третий уже покупаю. Прекрасное издание, но у него есть один недостаток. Знаете какой?
– Какой?
– Стоит на полках!..
Очень быстро меняется менталитет человека, и сейчас многие современные молодые люди не поймут глубины юмора этого замечания: в те годы, чтобы насладиться приобретением хорошей вещи, ее надо было достать!
Другой мой хороший знакомый, с которым мы любили поболтать о книгах и книжниках, глухой профессор Виктор Иванович кричал на всю Свердловку, горячо жестикулируя и комментируя поступок своего коллеги:
– Сережа – дурак! Он закончил войну в Германии в звании капитана, и ему был выделен целый вагон под трофеи: картины, бронзовые статуи, ковры, мебель. Ладно, это все не в его характере, так привези в Горький вагон прекрасных немецких книг по искусству, альбомов. А он? Привез вагон книг по физике и математике. Они все устарели через пять лет. Хотя физиком он стал неплохим. Вы знаете, как его выгнал Ландау?
Историю знакомства Жевакина со Львом Давидовичем Ландау я слышал во многих вариантах, в том числе и от самого героя. Она не так интересна и не является целью моего повествования, тем не менее я ее перескажу.
Переменные звезды, называемые цефеидами, меняющие интенсивность своего излучения с определенной периодичностью, известны давно. Наш будущий профессор, а тогда начинающий астрофизик предположил, что цефеиды являются двойными звездами, вращающимися вокруг общего центра. В определенный момент, равный половине периода обращения, они оказываются на одной прямой с приемником излучения и как бы экранируют ненадолго друг друга, снижая суммарную интенсивность излучения. Идея была простой, а вот математическая модель довольно сложной. Ландау идею раскритиковал, а Сережа получил очередного «дурака», однако не сник, а совместно с Померанчуком, тогда членом-корреспондентом Академии наук СССР, довел работу до конца. А в дальнейшем, когда эксперименты подтвердили его правоту, с радостью принял извинения великого Ландау.
Но вперед, мой читатель. Наконец-то я подвел тебя к довольно важной фигуре моего рассказа – Померанчуку, который непонятным образом оказался приглашенным на вечеринку к Л. В. Г., довольно известному писателю. Померанчук никоим образом не собирался идти на эту вечеринку «физиков и лириков», потому что не знал этого человека. Но случайно услышавший фамилию писателя горьковский радиофизик Сергей Жевакин, который в те дни гостил в московской квартире Померанчука, буквально встал на колени, умоляя хозяина не только самому пойти на вечеринку, но и взять с собой его гостя с берегов Волги:
– Я хочу его увидеть. Это человек, который в 20-е годы отвечал за комплектование пяти крупнейших библиотек страны.
Жил писатель почти на Калининском проспекте, сразу за старым зданием Военторга, где занимал второй этаж добротного купеческого особняка. Все коридоры и комнаты были со вкусом заставлены старинными книжными шкафами и стеллажами, между которыми хватало места для картин и гравюр. Однако все очарование квартиры в купеческом особняке уже через два часа было размазано, да так крепко и вонюче, что хотелось отмыться, и поскорее. Два физика на этой вечеринке невольно оказались слушателями жуткой и неправдоподобной истории.
Многие люди, интересующиеся историей русской культуры и окололитературными сплетнями, знают о ничем не подтвержденных слухах вокруг смерти Гоголя: то ли он сошел с ума, то ли заснул летаргическим сном, то ли был похоронен заживо. Ни у Аксакова, ни у Шенрока, ни у Гоголь-Головни нет ничего подобного в воспоминаниях. Слухи эти появились в тридцатые годы. В то время когда уже были сломаны все культурные традиции и смещены нравственные критерии. По Москве поползли странные разговоры о возможной кремации Гоголя – кремация стала новой модой. И вот три библиофила-разбойника: Кузьма Б., Л. В. Г. и Смирнов С. якобы (судом не доказано!) наняли каких-то бандитов и эксгумировали могилу Николая Васильевича. После чего на свет появились три прижизненных экземпляра «Мертвых душ», на крышках которых были приклеены полуистлевший кусочек сюртука Гоголя, кусочек кожи от сапога, а в крышку одного из экземпляров была врезана фаланга мизинца правой руки мастера. Этим-то кошмарным экземпляром с мизинцем Гоголя и хвастался подвыпивший писатель на пьянке-вечеринке в присутствии физиков.
