Юрий Буйда - Синяя кровь
— Платон! — прогудела она. — Мне в субботу столько не насрать, сколько он читает.
23.Со смертью Коли Вдовушкина представления «Ромео и Джульетты» в четвертой палате прекратились.
Коля оказался прав: у него была не язва желудка, а рак. Когда это обнаружилось, было уже поздно. Доктор Жерех не стал выписывать Колю из больницы. Дом Вдовушкиных был настоящим ульем: сыновья и дочери, их жены и мужья, их дети, кошки и собаки занимали все свободное место, и умирающему пришлось бы провести последние свои дни среди гомона, беготни, плача и собачьего лая. Колю перевели в маленькую палату на первом этаже Немецкого дома, заваленную матрасами, ведрами, ящиками и коробками: в больнице шел ремонт. Он попросил открыть окно настежь и позвать Иду.
К тому времени она отказалась от костылей, но выходить на улицу без палочки все-таки не отваживалась. Да еще зимой, когда плохо освещенные чудовские улицы превращались в обледеневшие желоба.
Я помог Иде добраться до Немецкого дома.
Жена Коли Вдовушкина — осунувшаяся маленькая женщина — проводила Иду в палату, а я остался в коридоре, где толпились родственники, взрослые и дети. Пахло хлоркой, валерьянкой и жареной рыбой, откуда-то тянуло еще и масляной краской.
«Запах смерти, — подумал я. — Нечистый запах рока».
Незадолго до того я завел дневник, который заполнял цитатами из прочитанных книг, возвышенным нытьем и напыщенными сентенциями. Некоторые записи я делал настоящим гусиным пером, оставлявшим кляксы, другие — китайской авторучкой, подаренной матерью.
Той же ночью Коля умер.
Его отпевали в церкви, и долго потом вспоминали в Чудове о черном коне, который тащил телегу с гробом и чуть не увяз в сахаре, рассыпанном на площади, о неловкой девочке-голубке, пятилетней Тонечке Вдовушкиной, которая никак не хотела выпускать птицу, так что пришлось силой у нее отнимать голубку, чтобы освободить Колину душу, но больше всего разговоров было об Иде Змойро, которая над Колиным гробом читала стихи без рифмы.
Вдова Вдовушкина брала людей за руки, просительно заглядывала в глаза и извиняющимся шепотом сообщала о последней воле своего солдатика: «Попросил театр ему почитать, вы уж потерпите, не обижайтесь, он ведь всю жизнь был у меня непростой».
В крематорий Ида пришла в роскошной шубе до пят, а когда ее сняла, то оказалась, ко всеобщему изумлению, в белоснежном платье и в белых туфлях на высоченных каблуках, да еще и в веночке из синих искусственных цветов и с алым платком на шее.
— Вы уж потерпите, — шептала вдова плачуще, — вы уж не обижайтесь, Богом прошу.
Ида стояла рядом с гробом и читала монолог Джульетты, который почему-то нравился Коле Вдовушкину, и каждое ее слово отдавалось под высоким куполом:
Быстрей, огнем подкованные кони,
К палатам Феба мчитесь! Ваш возница,
Как Фаэтон, на запад гонит вас
И ускоряет ход туманной ночи.
Раскинь скорей свою завесу, ночь,
Пособница любви…
Звучал ее волшебный гнусавый голос, вдова тихонько хныкала: «Вы уж не обижайтесь, Богом прошу, вы уж потерпите», Фаэтон гнал к палатам Феба коней, подкованных огнем, любовь праздновала канун кровавой трагедии и светлого воскресения, Верона цвела гибельным синим и пламенела мятежным алым, смятенные бабы плакали навзрыд, каменные мужчины сурово смотрели в пол, и на ресницах Коли Вдовушкина мерцали золотые капли последних слез…
Смерть Коли Вдовушкина, необычная его последняя просьба — почитать над его гробом монолог Джульетты, неловкая перепуганная девочка, у которой пришлось отнимать белую голубку, чтобы не испортить церемонию, растерянная вдова с ее дурацкими извинениями — все это сильно взволновало Иду. Она говорила об этом по пути домой, а потом еще несколько раз возвращалась к этому разговору.
Она говорила, что похороны — это подчас единственное театральное действо, в котором каждый человек участвует хотя бы раз. Великое действо, сопоставимое только с рождением человека. А значит, оно должно быть ярким, запоминающимся, хорошо продуманным и правильно поставленным. Для этого все есть — сцена, герои, реквизит, массовка. Венки, сахар, конь, толпа, подлинная скорбь и праздное любопытство — все есть, все. Но нет голубки. Эта девочка должна понимать, что она не только часть траурной процессии, она — единственное светлое пятно в картине. Она должна знать свое место в процессии, может быть, даже задавать ритм и темп движения, не вылезая при этом на первый план… особенно если хоронят без священника… а в ту минуту, когда она в крематории отпускает голубку на волю, именно она становится главным действующим лицом, в ту минуту она важнее покойника, на какой-то миг она должна заставить всех забыть о смерти… она — главный символ надежды на воскресение…
Ида не претендовала на роль распорядительницы похорон и не хотела превращать голубку в актрису.
— Я лишь хочу, чтобы все было правильно, — сказала она. — Искусство — это когда все правильно, только и всего. Старик Слесарев говорит, что если гвоздь забит правильно, то Бог существует и мир может быть спасен. Я хочу, чтобы все гвозди были забиты правильно.
Вскоре в Чудове заговорили о том, что в танцевальном кружке учат еще и на голубок.
Городское начальство отнеслось к этому спокойно: девочка в белом платьице, с белой голубкой в руках вносила во все это мракобесие жизнеутверждающую нотку, а ее роль вполне можно было считать жизнеутверждающей и даже антирелигиозной. Хоронили по церковному обряду лишь стариков да иногда — детей, а голубки участвовали во всех похоронах без разбора. Ну и потом, это же был народный обычай, древняя традиция, возвращение к корням, связь поколений и все такое…
Ида репетировала с будущими голубками весь их путь от ступеней церкви до крематория, трижды обходила с ними по кругу площадь, быстрее, медленнее, выбирала позу, наклон головы, а особенно тщательно отрабатывала тот эпизод, когда девочке нужно было приподняться и отпустить птицу на волю. Потом они возвращались в клуб, где повторяли все сначала: проход по площади, сцена в крематории.
В зале пахло девчачьим потом, слышалось сопение и глухое постукивание каблуков.
— Не на цыпочки, а чуть-чуть, на полстопы, — командовала Ида. — Плавно! Легко! Грациозно! Ты не душа — ты образ души. Не полет — намек на полет. Вот так!
И показывала — как, и девочки приподнимались на полстопы — не на цыпочки — и взмахивали плавно, по-лебяжьи, руками, громко сопя, закусывая губу и страшно потея.
— Старайтесь, милые, — говорила Ида, — нам предстоит много работы.
И она не ошиблась.
В Чудове говорили, что Забей Иваныч умер вовсе не от цирроза печени, а от злобы.
Он ненавидел всех и вся: жену, детей, соседей, начальство, родню, луну, Бога, уменьшительно-ласкательные суффиксы и даже тень свою, маленькую и кривую, ненавидел всей душой. Напившись, он раскорячивался посреди двора и мочился на свою тень, приговаривая: «Ну что, горбатая, а? Не нравится? Не нравится, сука рваная? А мне, думаешь, нравится? Н-на!» И привставал на цыпочки, тужился, выжимая последние капли и рыча от ярости.
В довершение всего он был неудачником: куры у него дохли, картошка вырастала с горох, а двери и оконные рамы — он был столяром — вечно выходили косыми. Жена его Рыба Божья нарочно била посуду, чтобы приманить в дом счастье, но это не помогало.
— Дура, — стонал Забей Иваныч. — И девки такие же. Купил за золото, а сдачу дали медяками.
И с ненавистью смотрел на своих маленьких рыжих желвакастых дочерей — их он ненавидел за то, что они были не похожи на старшую — рослую красавицу Маняшу, которую ненавидел за то, что жена прижила ее от соседа-кузнеца.
Но больше, чем начальство, родню и свою тень, он ненавидел Иду Змойро.
После того как Ида спустила его с лестницы, Забей Иваныч на несколько дней утратил дар речи. При виде Иды он только мычал и тряс головой. А потом стал главным ее врагом. Он называл ее шпионкой и шлюхой, а в компании любил рассказать о ней всю правду: Ида уже в детстве была подзаборной, в юности крала кур у соседей, а потом стала злой ведьмой, которая по ночам оборачивается змеей, пьет молоко у коров и ездит в Москву на шлюхин промысел.
— Мы же все понимаем, Забей Иваныч, не дает она тебе, это обидно! — смеялись мужики. — Так ведь если б она тебе дала, ты ведь все равно не поднял бы.
Забей лез в драку.
Но, похоже, больше всего его раздражало Идино высокомерие: она попросту не замечала маленького Однобрюхова.
Он провожал взглядом ее тень, легкую и красивую, и шипел от ярости.
О том, что Забей Иваныч умирает, Ида узнала от Бабы Шубы.
Однобрюховская царица позвала ее к себе, и они вместе отправились к умирающему.
О чем они говорили, никто не знает, но домой Ида вернулась бледная и усталая. Когда я к ней поднялся, она сидела за столом — ноги в тазике с горячей водой, в руке рюмка, в другой сигарета — и тупо смотрела на фотографию, прислоненную к цветочной вазе.
