Лорен Грофф - Судьбы и фурии
– Как грубо. И грустно, – сказала она.
– Прости, я не хотел грубить. И мне не кажется это грустным. После этого лета, Эм, я охренительно рад наконец-то вернуться к работе.
– Охренительно, – проговорила она. – Не думала, что в Нью-Гэмпшире используют такие выражения.
– Лео, – коротко отозвался он.
– Лео, – повторила она. – Лео. Лео. Лео. Лео. Слушай, я могу отменить все и приехать к тебе, найти какой-нибудь небольшой мотель. Будем есть пирожки, смотреть дурацкие фильмы. Заниматься сексом.
Повисла долгая пауза.
– Похоже, ответ «нет»… – проговорила она.
Лотто вздохнул:
– Можешь ненавидеть меня, Матильда, но да – ответ «нет». Это моя работа.
Она красноречиво промолчала.
– Пожалуй, сейчас не самое лучшее время, чтобы опять начинать все это, – сказал он.
– Да, пожалуй.
– Лео и мне разрешили занимать Резиденцию на две недели дольше договоренного. Я вернусь как раз перед Рождеством. Обещаю.
– Отлично, – сказала она и повесила трубку.
Лотто пытался перезвонить снова и снова, но на третий раз смирился, что она не ответит.
НЕ ТО, ЧТОБЫ ОН БЫСТРО ЗАБЫЛ о размолвке с Матильдой, она все еще болезненно отзывалась в нем, когда он вышел на улицу, но вдруг выглянуло солнце, снег и лед заискрились, так что на секунду ему показалось, будто весь мир высечен из мрамора, слюды и других минералов, столь чистых и прекрасных, что он тут же мысленно вернулся в пещеру Го. Теперь все, что он видел или слышал, так или иначе связывалось с ней. Две ночи назад, после ужина, когда пришло время делиться работой, они посмотрели творение видеохудожника: покадровую, нарисованную от руки историю деревушки, которая вначале строится, затем оседает пеплом после пожара и снова восстанавливается. Она показалась им очень подходящей для их собственного проекта. Более того – просто необходимой. Как в случае с кукольником, работающим с жалким куском тряпицы, но способным одухотворить кусок яркого шелка, все оказались под огромным впечатлением от «Антиго-Над».
Лотто не забыл свою жену, нет, в его сознании она существовала всегда, ритмом пульсировала в его жилах. Он в любой момент мог с легкостью сказать, чем она занимается.
[Сейчас, например, взбивает яйца для омлета, а сейчас пробирается сквозь поля к пруду, где можно свободно покурить, что она всегда делала в моменты жуткого раздражения.]
Проблема была в том, что само сознание Лотто перевернулось с ног на голову, а все, что он знал и чем был, вывернулось наизнанку… и взорвалось к чертовой матери.
Лотто проснулся и взглянул на Лео, сидящего позади него на постели. Последние лучи догорающего дня освещали его тонкую, почти прозрачную кожу, падали сквозь длинные ресницы. Огромная рука мальчика покоилась у Лотто на плече. Ланселот сонно моргнул, улыбнулся, а затем в порыве чего-то необъяснимого, идущего из самой глубине его по-собачьи преданного сердца, отчаянно захотел прижаться к ней щекой.
И так и сделал.
Лео покраснел. Его рука дрогнула и пропала.
Лотто потянулся, вытянув руки и ноги, а затем сел. В комнате потрескивало мягкое голубоватое электричество.
– Я готов, – проговорил Лео. – Но сначала я хочу написать арию Го. Любовную арию. Пока что просто музыку. Она задаст тон всему остальному. Если ты не против, я исчезну на несколько дней.
– Не исчезай, – попросил Лотто, ощутив внезапную тяжесть. – Я же могу просто посидеть в стороне, пока ты трудишься? Поработаю еще немного с зарисовками. Проверю язык и грамматику в репликах. Я ни секунды не буду тебе мешать. Ты меня даже не заметишь.
– Да ладно, как будто ты можешь молчать хотя бы час. – Лео встал и подошел к окну, а затем обернулся к Ланселоту. Тот уже окончательно проснулся и теперь наблюдал за ним. – Нам будет лучше на время расстаться, – сказал Лео. – По крайней мере для меня. Я буду знать, что ты где-то рядом, но все равно не смогу увидеть тебя. Это положительно скажется на… музыке.
Ланселот взглянул на него с любопытством.
Лео казался зыбким на фоне окна, обрамленный темной рамой мрачного, сурового леса.
– Лео, мне без тебя будет очень одиноко.
Лео обернулся и бросил на Ланселота короткий взгляд, прежде чем выйти за дверь и на дорогу, ведущую через лес. Лотто накинул на плечи плед и вышел вслед за ним на крыльцо.
Вскоре Лео исчез из виду.
Позже Лотто отправился на ужин в главное здание. Однако сегодня свет горел только на кухне, из восьми художников, по-прежнему находящихся в резиденции, большинство предпочли общество семьи и друзей в теплых уютных домах, где их любили, кормили, касались их плеч и лиц.
Там, где их любили.
Лотто же выбрал одиночество. Если бы он знал, что Лео захочет уединения, то вел бы себя иначе. А теперь его грызло давно забытое чувство, что его покинули.
Он разогрел тарелку, нагруженную тофу, пюре и зелеными бобами. За ужином к нему присоединился только глуховатый, дурно пахнущий композитор с измазанной слюнями белой бородой, как у Уолта Уитмена.
Глаза у него были в розовых прожилках, и он неотрывно пялился на Лотто, как озлобленный козел, то и дело издавая странное ворчание. Лотто так отчаялся, что попытался завести с ним беседу, но она выходила ужасно односторонней.
– Клюквенного соуса? – предложил он, подвигая свою тарелку к ворчуну.
– Вы не говорите? Лучшие деньки позади, а? Должно быть, остались в отеле «Ритц» на День благодарения в каком-нибудь 1932 году? И с кем же вы его провели?
Хмыканье.
– Правда? Великолепно. Говорите, члены королевской семьи?
Еще одно хмыканье.
– Что, вы говорите, сделали с принцессой Маргарет во время Второй мировой? Старик, я и не думал, что тогда уже знали о таких вещах.
Хмык-хмык-хмык.
На десерт был тыквенный пирог.
Мямля-пирожуй.
Они разделили его пополам. Лотто ел так жадно, словно хотел заполнить им разросшуюся внутри пустоту. Композитор старался не отставать от него ни на укус, словно они участвовали в какой-то жуткой гонке во имя справедливости. Ланселот откусил от пирога особенно большой кусок и уставился на композитора, ожидая, что тот сделает. Бедняга выглядел, как змея с крысой в пасти.
Лотто с трудом проглотил и сказал:
– Ты нравишься мне, Уолт Уитмен.
И надо же было композитору из всего сказанного услышать именно это.
– Думаешь ты такой смешной, а? – выплюнул он, встал и ушел, оставив грязные тарелки и заплеванный пол на попечение Лотто.
– Ты – настоящее воплощение всего человечества, – бросил Лотто в его жучиную спину. Композитор остановился и оглянулся. – Прими мою благодарность, – торжественно добавил он.
Ох, как же он одинок! Матильда не отвечала ни из дома, ни из квартиры, ни даже по мобильному. Но и с чего бы? Она принимала гостей. Его друзей. Его семью. И сейчас они все наверняка перемывают ему кости.
[Именно так и было.]
Лотто неторопливо почистил зубы и отправился в кровать, на пару с толстой и скучной книжкой. «Не будь параноиком, Лотто, все в порядке», – пытался убедить он сам себя.
Даже если они и говорили о нем, то вряд ли что-то хорошее. Лотто представлял, как они смеются над ним, и их лица вытягиваются, превращаясь в жуткие, гротескные звериные маски. Рейчел была крысой, носатая Элизабетт – слоном. Матильда – ястребом-альбиносом. Лгун, неуч и задрот – вот что они говорили о нем. Самая обычная шлюха и нарцисс!
Наверняка они неплохо проводили без него время и упивались до смерти. Откидывали головы, показывая зубы и застрявшие между ними жвачки, и смеялись, смеялись, смеялись…
Лото с такой силой швырнул книгу через комнату, что при падении ее корешок порвался.
МРАЧНОЕ ЧУВСТВО НЕ ПОКИНУЛО ЕГО ДАЖЕ УТРОМ.
К полудню ему уже страстно хотелось домой, к Бог с ее теплым носиком, к любимой подушке, к любимой Матильде.
Вечером на четвертый день добровольного заточения Лео Ланселот уже не знал, куда деваться: убедив себя, что нужно собрать хворост, он отправился в лес и каким-то образом оказался возле окон студии Лео.
Снова.
Ему понадобилось время, чтобы разглядеть самого Лео в сгустившемся там сумраке.
Мальчик развел небольшой огонь – в эти дни на улице было слишком холодно даже для него. Его рыжая голова покоилась на пианино, и, если бы не рука, то и дело взлетавшая к клавишам, можно было бы подумать, что он спит.
Первая нота, которую услышал Лотто, нарушила тишину, царившую между ними все это время, – Лотто услышал ее издалека, стоя за деревом.
Этот тягучий звук странным образом успокаивал. Между капающими нотами Лотто впадал в легкий транс мучительного ожидания. Каждый новый аккорд слегка заглушался разделяющими их стенами, окнами и самим воздухом, так что до Лотто он долетал неожиданно. Похоже было, как если бы ты точно знал, что один в комнате и уже слегка проваливаешься в сон, и вдруг из темного угла донеслось чье-то дыхание.
Когда дрожь, охватившая Лотто, стала совершенно невыносимой, он вынужден был уйти.
