Миша Дефонсека - Выжить с волками
Солдаты находились в ангаре, они раздавали женщинам и детям свертки, коробки, сигареты и плитки шоколада, забытый вкус которого я с неожиданной четкостью ощутила во рту.
Как только я увидела кусок шоколада в руке ребенка, то отбросила осторожность и тоже протянула руку.
Шоколад! Мне не часто приходилось есть его в Бельгии, но я считала шоколад волшебным лакомством, этот же просто вскружил мне голову. Я до сих пор осталась его большой поклонницей, могу за минуту расправиться с целой плиткой. Не желая того, я оказалась на коленях солдата, большого улыбающегося мужчины, который открывал коробку со странным мясом. Потом он крикнул окружающим (я запомнила, как звучало это слово): «Манкимит». Он настаивал на том, чтобы я попробовала. Оно было мягким, на вкус не очень похожим на то, что я ела раньше, но моему желудку понравилось. Monkey meat (англ. мясо обезьяны. — Примеч. пер.)… когда мне позже объяснили, что обезьянье мясо на самом деле было сделано из консервированной говядины, мне это показалось совсем странным. Я вижу, как сижу на коленях у этого огромного пехотинца, как и другие дети, без разбору запихиваю в рот шоколад, мясо, сухое печенье, а солдат смеется и выглядит таким счастливым из-за того, что накормил нас.
Немцев здесь больше не было, я могла идти вперед без опаски через местами разоренную, но свободную страну, и эта свобода — без немцев — до сих пор ассоциируется у меня со вкусом шоколада и Манкимита. Остаток дороги через Италию не был усыпан шоколадками. Я снова начала красть, теперь на рынках, хотя там редко попадались продукты. Потом я стала попрошайничать, как другие дети. Сначала я поверила, что в этой стране царит изобилие, но чем дальше я забиралась на север, тем более изголодавшимися выглядели люди и меньше продуктов лежало на прилавках. Торговцы относились к детям подозрительно. Мне хотелось хлеба, но его невозможно было найти. Мяса я тоже нигде не видела.
Как-то раз я раздобыла сандалии моего размера. Они не совсем плотно сидели на ноге, поэтому я не могла бегать, а мне приходилось удирать после каждой (удачной или нет) попытки украсть что-нибудь.
Я растерялась, когда услышала французскую речь. Крестьянин на старой телеге собирался обогнать меня на узкой горной дороге.
— Ты куда идешь, девочка? А, малышка?
Я уже несколько лет не разговаривала с людьми, только с собой, с животными и деревьями, иногда с небом и со смертью. В целом, я была немой. Чтобы ответить этому мужчине, мне пришлось сначала сложить слова в голове. Должно быть, он подумал, что я заикаюсь или он имеет дело с дурочкой.
— Я… иду к родителям.
— А где же твои родители?
— На севере.
— Тогда забирайся!
Удивительно, но я не испытывала трудностей с пониманием языка, а вот говорить самой было тяжело. Каждый раз мне требовалось время, чтобы сформулировать ответ, и я даже не думала о том, чтобы пользоваться длинными фразами. Но меня это не сильно волновало, общение словами больше не было моей сильной стороной — и все. Это не мешало мне думать, просчитывать варианты, как двигаться быстрее. Я не осознавала, кем стала за четыре года скитаний. Дикий исхудалый ребенок, чье лицо и тело покрыто шрамами. Я не думала, что пугаю людей. Мне казалось, что я выросла.
Волосы, обрезанные ножом, я прятала под шапкой. Последняя куртка, которую мне удалось украсть, была слишком длинной, поношенные штаны — грязными, но в Италии я видела детей еще более оборванных, чем я. Этот славный мужчина позволил мне проделать остаток пути в его телеге. Вдоль земляной дороги тянулись поля, фермы, а вдалеке я видела небольшие долины и рощи. В другой раз мне опять удалось проехаться на телеге, а когда мы добрались до фермы, мне дали краюху хлеба.
Но мой язык был слишком ограничен. Когда люди спрашивали меня, куда я иду, что так поздно делаю на дороге, мне было трудно ответить, и я боялась что-нибудь объяснять. Я снова замкнулась. Я знаками говорила им «до свидания» — и все, я даже не спрашивала, где нахожусь, потому что успела отвыкнуть от этого. Я шла, думала о маме, спешила добраться до знакомой страны, чтобы отыскать маму там, в Бельгии. Для меня все было просто: папа и мама, как и я, должны вернуться с востока. Я увидела американцев и подумала, что война окончена. Но все было совсем не так.
Я помню одну дорогу, на которой заблудилась. Там был перекресток, и, вместо того чтобы повернуть налево, как я делала в подобных местах, я пошла направо, думая, что это направление верное. И в конце концов я оказалась перед большими воротами (я даже подумала, что они ведут в замок). На самом деле это был монастырь. Здесь дорога кончалась.
Вокруг — туман, я шла довольно долго и не хотела поворачивать назад. Я злилась оттого, что потеряла столько времени, я хотела двигаться вперед как можно быстрее, а в результате оказалась в тупике. Я решила постучать. Мне открыла монахиня.
— Я хочу есть.
— Входи.
Я прошла через просторные комнаты с высокими потолками и арками в стенах. В глубине длинного коридора — столовая.
— Что ты делаешь ночью на дороге?
— Я иду к родителям, я потерялась и хочу есть.
— Сиди тут, я принесу тебе покушать.
Она вернулась с кружкой теплого молока, куском хлеба и овощами.
Я была не единственной, кого здесь приютили. Молодые мужчины ели, усевшись на матрасы на полу. Это место, должно быть, являлось временным пристанищем. Из разговора парней я узнала, что на севере война все еще продолжается. И тем не менее их речи были полны надежды. На следующий день, хорошо выспавшись, я немного послонялась вокруг сестер, пока мне опять не дали поесть. Война не окончена, я должна делать запасы.
Спустя годы, когда я выросла и у меня появилась возможность посетить Францию, мне показалось, что местность в окрестностях Гренобля очень похожа на то, что я помню об этом монастыре. Дороги что-то говорили мне. У меня возникло ощущение дежавю, словно однажды я здесь уже была. Но я так и не смогла отыскать монастырь в конце горной дороги, который приютил меня.
Мне пришлось возвращаться, но теперь я знала, что немцы никуда не ушли, они все еще здесь, со своими ружьями, сапогами и «серо-зеленой» формой. Американцы не смогли изгнать их до конца. Что мне делать, кроме того, как продолжать идти в Бельгию, к дедушке? Он обязательно узнает, где мама. И у него точно есть новости.
Я, конечно, выросла, но в душе оставалась такой же, как в день побега. Я все с таким же упрямством шла к своей цели — к маме. Умом я все еще была семилетней девочкой, и по-прежнему боялась, что меня поймает Вираго. Никогда, никогда больше я не хотела видеть эту женщину. Я думала о ней, пока пробиралась лесами к дедушке. Я говорила ей:
— Видишь, что смогла сделать беотийка?.. Ты так никогда не сможешь! А я сделала это, я ушла, а теперь возвращаюсь, но не к тебе.
Ко мне вернулись отголоски прежней злобы. Я вспомнила день, когда она убила старого кота своего мужа. Больного, облезлого кота, которому ничего уже было не нужно, кроме как дожить свои дни в любимом кресле. А что она мне сказала: «Твоя мама? И где же твоя мать сейчас?», «Если немцы выиграют, мы отдадим им девочку»… Я не забыла и не простила.
От путешествия по Франции у меня сохранилось чувство утешения и отдыха. Родной язык, знакомые пейзажи… я возвращалась к жизни, мне казалось, что я вернулась домой.
И однажды я оказалась в Бельгии: шла по дороге и услышала, как кто-то кричит: «Это ты?», а кто-то отвечает: «Да, это я»…
Я услышала бельгийский акцент. Я дошла.
Когда я увидела указатель на дорогу к Брюсселю, то ускорила шаг. Я гордилась собой, мне не терпелось броситься в объятия Марты и дедушки. Я повернулась спиной к церкви рядом с домом Вираго и побежала по дороге к дедушкиной ферме. А потом остановилась, не понимая, где нахожусь. Я искала забор и баранов, но нашла лишь забор. Я должна была увидеть издалека деревья, крышу фермы — но ничего. Я вернулась назад, проверила, правильно ли я помню. Судя по моим детским воспоминания, я должна была дойти как раз до забора. Я обошла его кругом, но фермы нигде не было. Я не могла ошибиться. Я знала эту дорогу наизусть.
И я заплакала от отчаяния. Что мне теперь делать? Куда идти? Может быть, Вираго знает, где дедушка, но я боюсь к ней идти. Она может меня запереть. Дедушка пропал, возможно, он умер. А ферма — неужели ее разбомбили проклятые самолеты? Я не видела развалин. Пустота, только пустота, голая земля — ни собак, ни кур, ни овец, ни качелей.
Я пошла в противоположную сторону, вдоль канала, чтобы уйти как можно дальше от этого квартала. Я слонялась по городу в поисках пищи, а потом стала думать, где укрыться на ночь. Сначала я вышла к озеру, холмистые берега которого поросли деревьями. По маленьким деревянным лесенкам я перебралась на другую сторону дороги, теперь с высоты мне было прекрасно видно весь квартал. Я была под защитой, могла скрыться среди деревьев и пожить там. Я шла целый день и успела кое-что стащить. Картошка, одеяло, я совсем одна и совсем несчастна.
