Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
В десять вечером они уехали. Англичане им даже прокричали три раза «ура».
На другой день утром рано приехал ко мне знакомый морской офицер с одного из русских пароходов. Пароход получил вечером приказ утром выступить на всех парах и следить за «Ward Jacksonом».
Между тем «Ward Jackson» остановился в Копенгагене за водой, прождал несколько часов в Мальмё Бакунина, собиравшегося с ними для поднятия крестьян в Литве, и был захвачен по приказанию шведского правительства.
Подробности дела и второй попытки Лапинского рассказаны были им самим в журналах. Я прибавлю только то, что капитан уже в Копенгагене сказал, что он пароход к русскому берегу не поведет, не желая его и себя подвергнуть опасности; что еще до Мальмё доходило до того, что Домантович пригрозил своим револьвером не Лапинскому, а капитану. С Лапинским Домантович все-таки поссорился, и они заклятыми врагами поехали в Стокгольм, оставляя несчастную команду в Мальмё.
— Знаете ли вы, — сказал мне Сверцекевич или кто-то из близких ему, — что во всем этом деле остановки в Мальмё становится всего подозрительнее лицо Тугендгольда?
— Я его вовсе не знаю. Кто это?
— Ну, как не знаете, — вы его видали у нас, молодой малый, без бороды. Лапинский был раз у вас с ним.
— Вы говорите, стало, о Поллесе.
— Это его псевдоним — настоящее имя его Тугендгольд.
— Что вы говорите?.. — и я бросился к моему столу. Между отложенными письмами особенной важности я нашел одно, присланное мне месяца два перед тем. Письмо это было из Петербурга — оно предупреждало меня, что некий доктор Тугендгольд состоит в связи с III отделением, что он возвратился, но оставил своим агентом меньшого брата, что меньшой брат должен ехать в Лондон. (361)
Что Поллес и он было одно лицо — в этом сомнении не могло быть. У меня опустились руки,
— Знали вы перед отъездом экспедиции, что Поллес был Тугендгольд?
— Знал. Говорили, что он переменил свою фамилию, потому что в краю его брата знали за шпиона.
— Что же вы мне не сказали ни слова?
— Да так, не пришлось.
И Селифан Чичикова знал, что бричка сломана — а сказать не сказал.
Пришлось телеграфировать после захвата в Мальме. И тут ни Домантович, ни Бакунин[1244] не умели ничего порядком сделать, — перессорились. Поллеса сажали в тюрьму за какие-то брильянты, собранные у шведских дам для поляков и употребленные на кутеж.
В то самое время как толпа вооруженных поляков, бездна дорого купленного оружия и «Ward Jackson» оставались почетными пленниками на берегу Швеции, собиралась другая экспедиция, снаряженная белыми; она должна была идти через Гибралтарский пролив. Ее вел граф Сбышевский, брат того, который писал замечательную брошюру «La Pologne et la cause de lordre».[1245] Отличный морской офицер, бывший в русской службе, он ее бросил, когда началось восстание, и теперь вел тайно снаряженный пароход в Черное море. Для переговоров он ездил в Турин, чтоб там секретно видеться с начальниками тогдашней оппозиции и, между прочим, с Мордини.
— На другой день после моего свиданья с Сбышевским, — рассказывал мне сам Мордини, — вечером, в палате министр внутренних дел отвел меня в сторону и сказал: «Пожалуйста, будьте осторожнее… у вас вчера был польский эмиссар, который хочет провести пароход через Гибралтарский пролив — как бы дела не было, да зачем же они прежде болтают?»
Пароход, впрочем, и не дошел до берегов Италии: он был захвачен в Кадиксе испанским правительством. По (362) миновании надобности оба правительства дозволили полякам продать оружие и отпустили пароходы.
Огорченный и раздосадованный приехал Лапинский в Лондон.
— Остается одно, — говорил он, — составить общество убийц и перебить большую часть всех царей и их советников… или ехать опять на Восток, в Турцию…
Огорченный и раздосадованный приехал Сбышевский…
— Что же, и вы бить королей, как Лапинский?
— Нет, поеду в Америку… буду драться за республику… Кстати, — спросил он Тхоржевского, — где здесь можно завербоваться? Со мной несколько товарищей и все без куска насущного хлеба.
— Просто у консула…
— Да нет, мы хотели на юг: у них теперь недостаток в людях, и они предлагают больше выгодные условия.
— Не может быть, вы не пойдете на юг!..По счастью, Тхоржевский отгадал. На юг они не пошли.
3 мая 1867
(ГЛАВА VI). PATER V. PETCHERINE[1246]
— Вчера я видел Печерина. Я вздрогнул при этом имени.
— Как, — спросил я, — того Печерина? Он здесь?
— Кто, rеvеrend Petcherine?[1247] Да, он здесь!
— Где же он?
— В иезуитском монастыре С. Мери Чапель в Клапаме.
Rйvйrend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае. Я Печерина лично не знал, но слышал об нем очень много от Редкина, Крюкова, Грановского. Молодым доцентом возвратился он из-за границы на кафедру греческого языка в Московском университете; это было в одну из самых томных эпох николаевского гонения, между 1835 и (363) 1840. Мы были в ссылке, молодые профессора еще не приезжали, «Телеграф» был запрещен, «Европеец» был запрещен, «Телескоп» запрещен, Чаадаев объявлен сумасшедшим.
Только после 1848 года террор в России пошел еще дальше.
Но угорелое самовластие последних лет николаевского царствования явным образом было пятым действием. Тут уже становилось заметно, что не только что-то ломит и губит, но что-то само ломится и гибнет: слышно было, как пол трещит, — но под расседающимся сводом.
В тридцатых годах, совсем напротив, опьянение власти шло обычным порядком, будничным шагом; кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствия, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны. Для того чтоб уехать, надобны деньги. Печерин стал давать уроки, свел свою жизнь на одно крайне необходимое, мало выходил, миновал товарищеские сходки и, накопивши немного денег, — уехал.
Через некоторое время он написал гр. С. Строгонову письмо, он уведомлял его о том, что он. не воротится больше. Благодаря его, прощаясь с ним, Печерин говорил о невыносимой духоте, от которой он бежал, и заклинал его беречь несчастных молодых профессоров, обреченных своим развитием на те же страдания, быть их щитом от ударов грубой силы.
Строгонов показывал это письмо многим из профессоров.
Москва на некоторое время замолкла об нем, и вдруг мы услышали, с каким-то бесконечно тяжелым чувством, что Печерин сделался иезуитом, что он на искусе в монастыре. Бедность, безучастие, одиночество сломили его; я перечитывал его «Торжество смерти» и спрашивал себя — неужели этот человек может быть католиком, иезуитом? Ведь он уже ушел из царства, в котором история делается под палкой квартального и под надзором жандарма. Зачем же ему так скоро занадобилась другая власть, другое указание? (364)
Разобщенным показался себе, сирым русский человек в сортированном и по горло занятом Западе, ему было слишком безродно. Когда веревка, на которой он был привязан, порвалась и судьба его, вдруг отрешенная от всякого внешнего направления, попала в его собственные руки, он не знал, что делать, не умел с ней управляться и, сорвавшись с орбиты, без цели и границ упал в иезуитский монастырь!
На другой день, часа в два, я отправился в St. Магу Chapel. Тяжелая дубовая дверь заперта, — я стукнул три раза кольцом; дверь отворилась, и явился тощий молодой человек лет восемнадцати, в монашеском подряснике; в — руках у него был молитвенник.
— Кого вам? — спросил брат-привратник по-английски.
— Rйvйrend Father Petcherine.[1248]
— Позвольте ваше имя.
— Вот карточка и письмо.
В письме я вложил объявление о Русской типографии.
— Взойдите, — сказал молодой человек, запирая снова за мною дверь. — Подождите здесь. — И он указал в обширных сенях на два-три больших стула со старинной резьбой.
Минут через пять брат-привратник возвратился и сказал мне с небольшим акцентом по-французски, что le pиre Petcherine sera enchantй de me recevoir dans un instant.[1249]
После этого он повел меня через какой-то рефекторий[1250] в высокую небольшую комнату, слабо освещенную, и снова просил сесть. На стене было высеченное из камня распятие и, если не ошибаюсь, с другой стороны также богородица. Кругом тяжелого массивного стола стояли большие деревянные кресла и стулья. Противуположная дверь вела сенями в обширный сад, его светская зелень и шум листьев были как-то не на месте.
