Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
Две другие пули натворили гораздо худшие дела. Обе они попали Шепелю в почки — одна в правую, другая в левую. Шепель лежит на броне, Старый перевязывает его.
Шепель тяжело и прерывисто дышит. Он в сознании, лицо его очень бледно.
— Жаль, — говорит он. — Жаль, что все так вышло. Ведь я же уже почти доехал…
— Ещё ничего не вышло, Шепель, — говорит Старый, — Слышишь, Шепель, еще ничего не вышло! Сейчас мы отправим тебя в госпиталь, и все будет в порядке. Что ты Шепель, вот увидишь, ещё ничего не вышло.
Старый бинтует и бинтует его, он извел уже несколько пакетов, но никак не может остановить кровь. Она идет почти черная, густая. Это плохо. Шепель больше ничего не говорит. Он лежит с закрытыми глазами и тяжело дышит.
— Сука! — орет Старый, — Сука, я убью его!
Бэтэр с раненными уходит на Ханкалу. Старый вызвался в сопровождение.
— Сука… Самая несправедливая смерть за всю войну, — говорит Аркаша, провожая взглядом пылящий бэтэр. — Столько пройти и умереть здесь, в тылу, от случайного выстрела. Сука…
Его кулаки сжимаются и разжимаются, на скулах играют желваки.
— Какая несправедливая смерть, — говорит он, глядя вслед уходящему бэтэру.
Он повторяет:
— Как это все несправедливо…
В Ханкалу бэтэр с раненным Шепелем не пропускают. Он лежит на броне и умирает, а какой-то дежурный лейтенант требует сказать пароль, иначе он не может открыть шлагбаум в ночное время.
Старый пароля не знает. Тогда он начинает стрелять. Он поливает трассерами над головами этой тыловой Ханкалы с кабельным телевидением и стеклопакетами в гостинице и орет, и стреляет, и просит Шепеля потерпеть ещё немного.
Он все же сдает Шепеля в госпиталь.
Через несколько часов Шепель умирает.
Ему так и не смогли остановить кровь.
* * *
Из Ханкалы Старого не выпускают. Дела его незавидны — ему хотят приписать пьяный дебош и собираются завести уголовное дело.
Мы навещаем его. Специально для этого мы напросились на мотолыгу с больными, и пока Абдурахмановна сдает их в госпиталь, мы ищем кунг, в котором сидит Старый.
Леха прав — Ханкала уже совсем другая. Тишина, как в колхозе. Солдаты здесь ходят без оружия и в полный рост, не пригибаясь. В глазах нет ни напряжения, ни страха.
Здесь уже давно глубокий тыл.
Мы ходим по Ханкале и зовем Старого. На нас смотрят — мы лишние здесь, в этом тыловом городе, где все уже подчинено строгому армейскому распорядку. Мимо строем проходит рота солдат — их ведут в столовую. У меня этот порядок вызывает бешенную злобу.
Мы ходим по этому городу, словно чумные и с ненавистью смотрим на отъевшихся солдат. Если кто-то из них скажет нам хоть слово или попытается остановить нас или арестовать или что-нибудь еще, ей Богу, мы будем стрелять.
— Чертов крысятник, — ворчит Фикса, — жируют тут на казенных харчах. АГС бы сюда, да пройтись очередью по всему этому бардаку. Ста-рый!
— Ста-рый! — вторю я Фиксе.
Наконец в зарешеченном слуховом окошке одного из КУНГов появляется небритая физиономия. Старый сидит не в зиндане — здесь часто бывают журналисты и поэтому зинданов в Ханкале нет, считается, что сажать солдата в яму — издевательство, хотя, на мой взгляд, издевательство совсем другое. Вот бы вывезти журналистов в горы, или к нам в Аргун, когда Лесин стрелял в подвешенных на дыбе солдат — была бы потеха! Тогда бы они узнали, что такое настоящие издевательства, а то все “зиндан” да “зиндан”. Мне кажется, им просто нравится слово. Но чтобы не раздражать гражданских, начальство расщедрилось и выделило под гауптвахту несколько штабных “бабочек”. Тут много таких кунгов — некоторые для наших солдат, другие для чеченцев. Один из тех, что для “чехов” называют “мессершмитом” — какой-то весельчак нарисовал на его черном боку белую фашистскую свастику. Говорят, по ночам из “мессершмита” раздаются истошные крики — наши следователи добиваются от пленных боевиков признательных показаний. Это они умеют.
Старый сидит в кунге для наших. Это вполне приличное место, на полу там накидано несколько матрасов, над головой есть крыша, тепло, сухо, чего еще надо. Его даже не бьют.
Фикса дает часовому сигареты и у нас есть несколько минут, чтобы поговорить.
Окошко маленькое и нам видно только половину его лица. Мы молча улыбаемся друг другу, потом закуриваем. Я прикуриваю сигарету и для Старого, залезаю на колесо и протягиваю ему. Часовой отворачивается. Мы курим, не говоря ни слова. Не спрашивать же его, в самом деле, как он там живет и чем его кормят. Да и какое это может иметь значение теперь.
— Санаторий, — невесело улыбается Старый, — горный воздух, трехразовое питание. Пинчеру здесь бы понравилось. Кормят не просто сечкой, а настоящей едой — жратву приносят из офицерской столовой. Сегодня, на обед были котлеты с макаронами.
— Ого. Хорошо живешь, — говорит Фикса.
— Не жалуюсь.
Я смотрю на его зарешеченное лицо и тоже улыбаюсь. Я ни о чем не думаю, мне просто приятно быть рядом с ним, приятно, что мы снова вместе. Я не могу представить, как я поеду на дембель без него, и как я буду жить потом, там, в мирной жизни, без них всех — Старого, Фиксы, Игоря…
— Шепель умер, — говорит Фикса.
— Я знаю, — отвечает Старый. — Я найду того, кто убил его.
— Мы узнаем это, Старый. Я обещаю тебе.
— Не надо. Я сам. Это мое дело, понимаешь? Мое. Если я не найду его, тогда и смерть Шепеля, и смерть Игоря, и Вазелина и Очкастого взводного — их смерти перестанут иметь всякое значение, понимаешь? Получится, что они умерли просто так, ни за что, понимаешь? Их можно было бы точно так же безнаказанно убить по пьяни, и никто не будет нести за это никакой ответственности. Если я не найду его, все эти смерти окажутся каким-то страшным преступлением, понимаешь? Простым убийством. Ты понимаешь меня?
Он говорит абсолютно спокойно, лицо его ничуть не меняется и сохраняет все то же выражение благодушия, как если бы он по-прежнему рассказывал о котлетах на завтрак, но я знаю, что это не просто слова. Он найдет и убьет этого человека.
Ценность человеческой жизни в нашем понимании не абсолютна, и жизнь Шепеля для нас намного ценнее жизни пьяного обозника. Почему тот должен жить, если Шепель умер? Почему этот человек, не испытавший на своей шкуре всех тех ужасов, через которые прошел Шепель, смог вот так вот просто, по пьяни, взять и убить его, а сам при этом остаться в живых?
Это несправедливо.
Выстрелить в спину подонку офицеру в наших глазах отнюдь не подлость, а обычное возмездие. Мерзавцы не должны жить, когда умирают настоящие люди. Для нас не существует никакого другого наказания кроме смерти, потому что все иное — жизнь.
