Александр Покровский - Бортовой журнал
А катерники? Я говорил с катерниками. Спрашивал их про ту операцию по высадке десанта. Они говорил только одно: «Это был пиздец!»
А Берлинскую операцию очевидцы тех событий, ставшие потом военными историками, называли бестолковой. Каша. В огонь бросали новобранцев. Танки горели, как спички. Скученно и жутко горели.
И это победа? И это полководцы? Это войска Чингисхана – та же тактика лавины, человеческой массы.
* * *Мне рассказали историю.
Он карачаевец. Из раскулаченных. Сосланы были под Пензу. Служить в армию его не взяли. Так что встретил войну на паровозе. Везли эшелоны на фронт. Паровоз, за ним – теплушки, набитые солдатами. Литерные поезда. На станциях они не останавливались.
Только на ходу хватали рукой такую специальную штуку. В виде ракетки. В ручке у нее было спрятано послание. Однажды, перед самой линией фронта, схватили такую штуку, а там записка: «Впереди немцы!».
На паровозе их было трое. Два железнодорожника и один особист. Только у особиста пистолет, во всем эшелоне оружия не было.
Он особисту и говорит: «Немцы впереди!» А тот вытащил пистолет, приставил к его груди и говорит: «Какие немцы? Вперед!»
Так и приехали к немцам – те полотно взорвали и засаду устроили. Остановили поезд. Особист высунулся, видит – впереди немецкие каски. Вытащил он пистолет и застрелился. Немцы потом долго к вагонам не подходили. После подошли, открыли дверь – а там солдаты русские битком набиты. Они солдат вывели, построили и в плен повели. А офицеров тут же из пулемета расстреляли.
А на паровоз немцы сунулись, и с ними переводчик: «Кто стрелял?» – «А вот он. Сам застрелился». – «Понятно. Полезайте под паровоз».
Полезли они под паровоз и там весь расстрел продержались, а потом немцы говорят: «Поехали!» А те им: «А как ехать? Вы же полотно взорвали!» Немцы: «И что теперь делать?» – «Переносите рельсы сзади вперед, ремонтируйте, поедем!»
Перенесли немцы рельсы, отремонтировали и поехали на станцию.
Так они на станции и жили. Немцы кормили, и они у них там работали, а потом станцию наши отбили, а немцы ее опять у них отобрали – переходила станция несколько раз из рук в руки, тогда и решили они бежать, пробираться к своим. Взял он немецкий пулемет и побежал. С ним еще несколько солдат наших пробивались. Один солдат ему говорит: «Пулемет тяжелый, ты его долго не пронесешь, вон сколько вокруг немцев валяется. Ты сапоги сними с кого-нибудь, а то у тебя ботинки, они быстро развалятся, там и нож у них бывает в сапоге. Все же оружие».
Нож он достал, сапоги достал, но с пулеметом не расстался. Так и прибежал с ним к нашим.
Наши их сразу под трибунал. Там ему задали только один вопрос: «Почему вас немцы не расстреляли?» В трибунале один с большими усами был. Он и говорит: «А чего с ними разбираться? Расстрелять их, и все дела!»
Интересно, немцы в плену кормили, а наши—нет.
На ночь их заперли в сарае. Часовой через дверь им говорит: «Вы, ребята, молитесь. Если усатый сказал, что расстреляют, значит, расстреляют!»
Так и вышло. Утром всех военных, что с ним к своим пробивались, расстреляли, а его – в штрафбат.
Первый бой он навсегда запомнил. Ночью занимали окопы и потом, ночью же, атаковали из них немецкие позиции. Иногда им рассказывали об особенностях местности, иногда не рассказывали. Все зависело от того, кто окопы сдавал штрафбату. Если хорошие части, то они и расскажут, и покажут, и в окопах гранат оставят. Штрафники ведь обязаны противника были голыми руками брать. Из вооружения – только винтовка да горсть патронов. Вот им гранаты иногда и доставались. А так – что в бою возьмешь, с тем и воюешь.
В первый бой его предупредили: «Ты в атаку прямо не беги. Там кусты впереди. Ночью не видно, глаза о ветки выколешь. Ты в сторону беги. Там яма. В яму ложись и жди, пока немец те кусты из пулемета скосит».
Так и сделал. Добежал до ямы. А потом немец начал так бить, что только через сутки все утихло. Потом услышал ночью с нашей стороны шепот: «Эй, штрафники, кто живой, ползи сюда!»
Так что воевал он с 1942 по 1945. В штрафбате. Три года. В Дрездене закончили. Комроты ему говорит: «Дело к концу, а у тебя ни одного ранения. Так что кровью ты не искупил. У тебя десять лет поселений, как у раскулаченного, три года ты отвоевал – на семь в лагерь пойдешь. Давай я тебя из вальтера подстрелю легонько. Вот ты и искупишь!»
Тот ему говорит: «Не надо. Немец не подстрелил, и теперь не надо!»
Не дал стрелять. А все было так, как комроты сказал: опять судили его и на семь лет на поселения. Под Пензу. Только он оттуда же и на войну попал. Так что, считай, домой поехал. К своим.
* * *Вообще-то это государство всегда вело себя со своими людьми, как с покоренным народом на захваченной территории.
Сталинская военная машина проиграла гитлеровской военной машине сразу же. В первые дни войны. Победило ополчение. Через трупы, трупы, трупы.
* * *Я всегда на стороне Бога.
Вот представьте себя на его месте: у вас вот-вот произойдет взрыв сверхновой звезды, и вы готовитесь, отсчитываете секунды, а еще у вас ненасытные черные дыры все втягивают и втягивают материю, а еще кометы, метеоритные дожди, просыпающийся разум на Сириусе и живая плоть океанов и морей, и вдруг, прерывая все это, слышится голос: «Господи! Пошли мне сто баксов!!!»
* * *У меня нет отца с 16 лет, и поэтому я не знаю, как себя должен вести настоящий отец со взрослым сыном – что он должен говорить, и вообще.
Мы часто ссоримся, а потом долго не разговариваем, каждый сам по себе. Он такой весь ершистый, отвечает односложно, резко.
А был такой маленький-маленький, а потом вырос. Теперь вот сидит и дуется на меня.
А когда начинает говорить, то я тут же понимаю, что это не те слова, что та грубость, что слетает с его губ, не имеет никакого к нему отношения.
Просто он не знает нужных слов. Надо же ему что-то говорить, вот он и говорит что попало.
А так он меня любит, конечно. Они, нынешние, вообще лучше нас. Мы были злее.
Когда мой отец ушел от нас в другую семью, я пообещал, что не приду на его могилу.
Вот такое обещание в неполных 16 лет, и я его выполнил.
Я встретился с ним через много-много лет и сразу не узнал его – седой, чужой, не о чем говорить. Неужели это мой отец? Это тот, кто когда-то, в моем детстве, вернулся после поднятия где-то там целины, схватил и прижал меня к груди, и я задохнулся от чувств? Это он?
Ничего внутри у меня даже не шевельнулось.
Правда, я уже был подводником почти десять лет, а это мягкости не добавляет.
– Саня, пойдем чай попьем?
Чай – это примирение на нашем с ним языке.
