Габриэль Гарсиа Маркес - Сто лет одиночества
Аркадио совершил акт высокой гуманности, объявив специальным декретом всеобщий траур по случаю смерти Пьетро Креспи. Урсула восприняла это как возвращение заблудшей овцы. Но она ошиблась. Аркадио был потерян не с той поры, как надел военный мундир, а в начале начал. Она полагала, что воспитывает его, как сына, как Ребеку, не балуя и не обделяя. Тем не менее Аркадио оставался одиноким ребенком, по-своему переживавшим и поветрие бессонницы, и лихорадочную деятельность Урсулы, и бредовые затеи Хосе Аркадио Буэндии, и затворничество Аурелиано, и соперничество — не на жизнь, а на смерть — Амаранты с Ребекой. Аурелиано научил его читать и писать между делом и мимоходом, как чужой человек. Правда, дарил ему свою одежду, которую латала Виситасьон, ибо вещи были сильно поношены. Аркадио страдал из-за больших не по размеру ботинок, из-за потрепанных штанов, из-за своей широкой женской задницы. Ни с кем он не разговаривал так свободно, как с Виситасьон и Катауре на их языке. Мелькиадес был единственным, кто серьезно им занимался, читал ему свои непонятные тексты и учил искусству дагерротипии. Никто бы не поверил, как много слез Аркадио пролил после смерти старого цыгана и с каким отчаянием надеялся оживить его, безуспешно ища рецепт в бумагах старика. Школа, где его слушались и уважали, а затем власть с ее беспрекословными декретами и с ее достославным мундиром освободили Аркадио от груза прежних печалей. Однажды ночью в заведении Катарины кто-то осмелился сказать ему: «Ты недостоин фамилии, которую носишь». Вопреки всем ожиданиям, Аркадио не отдал приказа о расстреле.
— Честь и хвала моей семье, — сказал он. — Но я не Буэндия.
Те, кто знал тайну его усыновления, подумали, услышав ответ, что он в курсе событий, но на самом деле он до конца остался в неведении. К Пилар Тернере, своей матери, от присутствия которой в темной комнате с дагерротипами кровь бросалась ему в голову, он испытывал такое неодолимое влечение, какое к ней сначала испытывал Хосе Аркадио, а затем и Аурелиано. Хотя она утратила свое былое очарование и свой искрометный смех, он ее искал и находил по легкому запаху гари. Незадолго до войны, в полдень, когда она позже обычного пришла в школу за своим младшим сыном, Аркадио поджидал ее там в комнате, где обычно отдыхал в час сьесты и где потом поставил колоду-сепо. Пока мальчик играл в патио, он ждал ее в гамаке, дрожа от желания, зная, что Пилар Тернера непременно должна пройти мимо. Она вошла. Аркадио схватил ее за руку и попытался втащить в гамак. «Нет, не могу, не могу, — говорила в страхе Пилар Тернера. — Поверь, я очень хотела бы доставить тебе удовольствие, но — Бог свидетель, я не могу». Аркадио сгреб ее за талию своими мощными, как у всех Буэндия, руками, и от прикосновения к ней свет перед ним померк. «Не прикидывайся святошей, — сказал он. — Все знают, что ты потаскуха». Пилар подавила тошноту, которую в ней самой вызывала ее презренная доля.
— Дети увидят, — пробормотала она. — Лучше оставь дверь открытой сегодня ночью.
Аркадио ждал ее той ночью в гамаке, дрожа как в ознобе. Ждал, не смыкая глаз, слушая трескотню предутренних безумолчных сверчков и мерные перегуды выпи, и все больше приходил к убеждению, что она его обманула. Вдруг, когда желание перешло в ярость, дверь отворилась.
Спустя несколько месяцев, глядя в дула ружей перед расстрелом, Аркадио снова услышит робкие шаги в школьной комнате и стук невидимых скамеек; различит во тьме плотный абрис тела и ощутит колебание воздуха от ударов сердца, которое было не его сердцем. Он протянул руку и встретил другую руку с двумя кольцами на одном пальце, готовую утонуть в кромешном мраке. Он почувствовал напряжение всех ее жилок, пульс ее несчастья и влажную ладонь с линией жизни, усеченной в основании большого пальца по воле смерти. И тогда он понял, что это не та женщина, которую он ждет, она пахнет не легкой гарью, а цветочным бриолином, и груди — округлые, упругие, с маленькими, как у мужчин, сосками, и вход в лоно — твердый и круглый, как орех, и хаотичные ласки воспламененной невинности. Она была девушкой и носила громоздкое имя: Санта София де ла Пьедад[3]. Пилар Тернера отдала ей пятьдесят песо, половину своих многолетних сбережений, чтобы она сделала то, что требовалось сделать. Аркадио часто видел ее в продуктовой лавочке родителей, но никогда не замечал, потому что у нее был редкий дар появляться лишь в нужный момент. Но с этого дня она кошечкой свернулась в тепле его подмышки. Она приходила в школу в часы сьесты — с позволения родителей, которым Пилар Тернера отдала вторую часть своих сбережений. Позже правительственные войска выгнали любовников из школы, и они предавались любви среди коробок из-под масла и мешков из-под маиса сзади лавочки. К тому времени, когда Аркадио был назначен главой и военным комендантом городка, они уже родили дочь.
Единственными родственниками, которые об этом знали, были Хосе Аркадио и Ребека, с которыми Аркадио водил тогда дружбу, основанную не столько на родстве, сколько на общих интересах. Супружеское ярмо согнуло шею Хосе Аркадио. Жесткий характер Ребеки, ненасытность ее чресел, ее неуемное тщеславие укротили буйный норов супруга, который из лентяя и развратника превратился в большую рабочую скотину. В доме у них были чистота и порядок. Ребека распахивала двери на заре, и ветер с кладбища влетал через двери в патио и белил стены и уплотнял мебель прахом покойников. Охота есть землю, «клуп-клуп» родительских костей, кипение крови возле вялого Пьетро Креспи — все это уже покоилось на чердаке памяти. Целые дни Ребека вышивала у окна, нимало не печалясь о бедствиях войны, а когда глиняная посуда на полке начинала позвякивать, она вставала разогревать обед еще до того, как на пороге появлялись поджарые охотничьи псы и вслед за ними гигант с двустволкой и в сапогах со шпорами, порой тащивший на плече оленя и почти всегда — связку диких уток или кроликов. Однажды, в самом начале своего правления, к ним вдруг нагрянул Аркадио. Они не видели его с тех пор, как ушли из дома, но он держался так дружески и по-свойски, что они предложили ему разделить с ними обед.
Только за кофе Аркадио сообщил о цели своего посещения: к нему поступил донос на Хосе Аркадио. Сообщалось, что последний, распахав сначала свой патио, прихватил и соседние земли, а потом свалил изгороди и разрушил многие ранчо, погнав на них своих быков, и в итоге завладел лучшими наделами в округе. Крестьян, которые еще не разорились, потому что ему не были нужны их земли, он обложил налогом, взимать который приходил каждую субботу с двустволкой и гончими псами. Хосе Аркадио этого не отрицал. Но заявил, что имеет законное право на узурпированные земли, ибо наделы распределял его отец, Хосе Аркадио Буэндия, во времена строительства Макондо, и, как он считал, можно доказать, что отец уже тогда был не в своем уме, ибо раздавал земли, на самом деле принадлежавшие семье. Однако обращения к закону не потребовалось, так как Аркадио не собирался вершить правосудие. Он просто предложил организовать контору по регистрации земельной собственности, чтобы Хосе Аркадио получил официальные бумаги на право вечного владения захваченной землей, с тем условием, что Хосе Аркадио уступит сбор налогов местной власти. Они ударили по рукам. Несколько лет спустя, когда полковник Аурелиано Буэндия проверял земельные книги, он обнаружил, что на имя брата были записаны все земли, тянувшиеся от его патио на холме до самого горизонта, включая кладбище, и что, таким образом, за одиннадцать месяцев своего правления Аркадио поживился не только всякими земельными налогами, но и поборами с горожан за право хоронить покойников в угодьях Хосе Аркадио.
