Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
— Защищаешься?
Жозефина кивнула.
— Страшно?
— Есть немного…
— Значит, время пришло, — ответила Зоэ, целуя ее. — Все пройдет хорошо, мам, не волнуйся, ты лучше всех…
Ее левая щека была измазана вареньем.
Жозефина пальцем стерла синий след ежевики и поцеловала дочку в ответ.
К полудню она была готова.
В последний раз проверила, в порядке ли папка, нервно грызя заусенцы, пересчитала страницы, посмотрела, на месте ли статьи.
Включила радио, чтобы развеяться, подпеть знакомой песенке, посмеяться шутке, послушать новости. Попала на передачу о приспособленчестве. Психиатр сообщил, что ребенок, с которым плохо обращались — били, мучили, терзали, ломали, насиловали, — став взрослым, продолжает воспринимать себя как вещь. Как вещь, недостойную любви. Что он готов на все, чтобы его любили. Готов выгнуться колесом, вывернуться наизнанку, отрастить шею, как у жирафа, нарисовать себе полоски, как у зебры…
Она взглянула на свою папку в большом ярком пакете «Магазин U»[19], сделала последний глоток из большой розовой чашки…
Декабрь, белый тусклый свет декабря… Луч мертвого света упал на ножку кухонного стола. И пылинки пляшут в бледном луче, словно в свете фар…
Скоро четыре месяца…
Четыре месяца, как Ирис ушла, кружась в танце на лесной поляне…
«Раньше я считала дни и недели, теперь считаю месяцы…»
«Эти дети, — лез в уши голос диктора радио, — становятся взрослыми, столь нуждающимися в любви, что они готовы на все ради нескольких крох, которые им могут уделить. Готовы забыться, перевоплотиться по воле другого человека, раствориться в нем… Только чтобы понравиться, чтобы его приняли и полюбили, вот так! Эти дети, — продолжал голос, — становятся первыми жертвами сект, безумцев, мучителей и садистов или, наоборот, становятся исключительно приспособленными к жизни и крепко стоящими на ногах.
Или одно, или другое».
Жозефина слушала голос, льющийся из радио. И опять думала о сестре. Пыталась ее понять.
«Готовы на все, чтобы их любили», — повторял голос.
«Они не настолько уверены в себе, чтобы стоять на своем, чтобы усомниться в чужих словах и высказать свое мнение, чтобы защитить свою территорию… Когда человек любит себя и уважает, он умеет защищаться. Он не позволит, чтобы им помыкали. А когда мы себя не любим, мы позволяем каждому вторгаться в наше пространство и пинать нас, и отталкивать…»
Она слушала… Слова укладывались в ее голове, росли, раздувались. Готовились указать ей путь.
Она старалась прогнать их: «Не сейчас, не сейчас! Позже… Мне нужно остаться в двенадцатом веке… В двенадцатом веке не было психоаналитиков. А колдунов, которые пытались проникнуть в головы людей, сжигали на кострах. Верили только в Бога. Вера была столь сильна, что святой Элигий отрезал своей лошади ногу, чтобы удобнее было ее подковать, и молил Бога поскорее приставить ее обратно. Лошадь едва не померла от потери крови, а святой Элигий был весьма удивлен!»
И она опять начала все сначала, упорно и старательно. Словно рассказывала на уроке таблицу умножения.
«Двенадцатый век — это эпоха строительства соборов, больниц, университетов. Именно в двенадцатом веке начало развиваться образование. В растущих на глазах городах буржуа хотели, чтобы их дети умели читать и считать, при дворе принцев все больше требовалось профессиональных писцов, бухгалтеров, архивистов… Молодой человек благородного происхождения, а порой и девушка, должны были обучаться грамматике, риторике, логике, арифметике, геометрии, астрономии и музыке… Преподавание шло на латыни… Учителя набирали учеников, которые платили им зарплату. Чем лучше преподаватель, тем выше зарплата, и учителя оказались в условиях жестокой конкуренции — оплата по заслугам. Самые талантливые, как Пьер Абеляр, собирали толпы, а завистливые коллеги их ненавидели. Именно к двенадцатому веку относится пословица: «Господь создал учителей, а сатана — их коллег».
Она была готова к встрече и с учителями, и с их коллегами.
Выбрала скромную юбку-годе, прикрывающую щиколотки, собрала волосы под черной тугой повязкой. Ни в коем случае нельзя выглядеть милой дамой, нужно быть похожей на училку, на синий чулок… «Бог создал учителей, а сатана — их коллег…» Она не включила в список «Такую смиренную королеву». Ибо знала, что коллегам не понравилось, что она выкинула столь необычный номер и обрела бешеный успех. За ее спиной шептались, подтрунивали, книгу называли шутовской литературой… Некоторые кричали о вульгаризации науки. Тогда она перестала упоминать книгу. Слилась с обстановкой. Скользила незаметная, как мышка. Не позволяла себе сиять во всю мощь…
Из папки торчал краешек голубого альбома. Жозефина попыталась запихнуть его на место. Поскольку он не желал влезать, она вытащила его из общей кипы. Это была глава о цветах и их трактовке в Средние века. Значение цвета в убранстве дома, в свадебных церемониях и погребениях, в праздничных обедах, которые готовила хозяйка дома. «Открою наугад и почитаю, — подумала Жозефина. — Нет-нет! К чему это, я и так знаю его наизусть». Она все же открыла и попала на главу о радуге. «Ирис» на старофранцузском. От латинского iris, iridis, в свою очередь заимствованного из греческого: Iris, Iridos — это имя богини — посланницы богов, олицетворения радуги.
В смущении отложила альбом.
Может быть, Ирис в детстве сломали…
Идея постепенно оформилась в голове Жозефины, обросла подробностями из жизни. Так, может, в этом и кроется причина боли, которая, как она думала, досталась только ей одной? Ей казалось, что Ирис эта боль пощадила, обошла стороной.
А может, Ирис тоже попала под удар?
Может, сестра в конце концов поверила, что она — вещь, что с ней можно делать все что угодно, может, она изнывала от дикой радости, предлагая себя в дар мужчине, который… который жестоко с ней обращался. Привязывал ее. Отдавал ей приказы.
В своем дневнике она рассказывает об этой странной радости, необъяснимом наслаждении. Рассказывает о днях и ночах, когда она превращалась в сломанную игрушку… искалеченную куклу…
«Но тогда, выходит, Ирис тоже?.. Ирис — так же, как и я?..
Обе искалечены».
Она попыталась прогнать эту мысль.
Нет-нет! Ирис не была искалечена. Ирис была вполне уверена в себе. Ирис была потрясающая, сильная, красивая. Это она, Жозефина, младшая, забитая и скромная, краснела до ушей от каждого пустяка, постоянно боялась кого-то потревожить, кому-то помешать, показаться уродливой, попасть впросак.
Но только не Ирис.
