Михаил Веллер - Мое дело
И почитал «Золотую розу» Паустовского. И «О прозе» Шкловского. И пошел бродить по улицам. Проветривать голову и вдыхать энергию для вечера-ночи.
И я мучился. И я словно грецкий орех давил в середине груди неким волевым, эмоциональным и одновременно интеллектуальным усилием. И сидел с половины двенадцатого до половины четвертого. И написал:
«Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц».
Я сдвинул вагон. Это было мало, но это было верно.
В первом предложении не сказано, что это солнцепек, и людей на улицах уже почти нет, и тени-то немного, и жжет все сильней. Есть время, люди, движение, атмосфера. Слов — шесть. Строй — твердый. Словарь — простой. Содержание фразы больше ее формы. Вот это и есть стиль. Предложение состоит из двух простых, и смысловой пробел между ними дает объем содержанию.
А насчет моря за крышами — это приморский город, берег, и город на склоне горы, и мы довольно высоко на склоне, и много домов ниже нас сбегают к берегу, и блики по волнам далеко внизу, а белые камни — могут быть только в черноморском городе. И «набирают жар» — это точное выражение, без гипербол, потому что они не «раскаляются», то уже метафора и красивость.
Вот этим вещам у мастеров и можно было учиться. Нет, не подражать, именно и точно так никто, конечно, не писал. Но пейзаж и атмосферу дать несколькими простыми точными словами — это лучшие умели.
Хорошо написано — это когда для пересказа необходимо больше слов, чем для цитирования. Это когда нечего сократить. Это когда язык естествен и прост — но в то же время он свернутый код длинных предложений, характеристик и картин.
— Вот так примерно! — сказал я себе и пошел спать, устав честно и в меру.
Назавтра я написал почти полстраницы.
—Медленно. Так будет очень медленно.
Все равно же текст отделывается бесконечно долго — пока не выйдет единственно верно. Написал — отложил — подзабыл — переписал. Свежим взглядом. Твердой отдохнувшей рукой.
Доводить до ума уже легче (думал я). У тебя есть глина, сырье, объем, канва. Рабочий материал. Есть коллизия, герои, их действия, сюжет, построение, обстановка. Слова, в конце концов, могут быть даже сколь угодно небрежны. Неточны, приблизительны, стерты. Но карта сути, набросок в масштабе 1:1, грубый слепок — уже никуда не денутся. А время отлежаться первому варианту все равно нужно!
Хорошее ощущение и спасительное решение. Хм… А как иначе?!
И я как бы уменьшил заглубление лемеха плуга, которым натужно вспахивал свою литературную ниву. Я пошел по сюжету и композиции, по характерам и описаниям легче, приблизительней и поверхностней.
На третий день я написан страницу. На четвертый полторы. На пятый две. На шестой три. На седьмой — четыре почти, и кончил этот рассказ. И назвал его «Чужие беды».
Пока я над ним бился и перегревался, он здорово изменился. Главный герой стал уголовником, благое действие — капризом супермена, а пусть мимолетное и сознательное касание в орбиту чужой беды приводит к беде собственной, и он не может понять, какого черта ввязался в ерунду и погорел.
Супермен может все, но чужое высокое чувство оказывается сильнее его, жестоко-понимаемое милосердие отражается жестокостью судьбы в отношении его самого: он прав, и логика его верная, но есть иное измерение истины.
Был алогизм. Над-смысл. Пятое измерение, без чего настоящий рассказ не существует.
И я поехал в ДЛТ. И купил большой лист оранжеватой бумаги. И дома разрезал его на четыре части — сложенная пополам, каждая давала размер папки. Понизу я обметал папки крупными стежками оранжевой нитки, специально купив катушку за 10 коп. Пластиковых папок еще не существовало, а картонные по 22 копейки были мне на тот момент дороги. Я жил нищей жизнью в скудно отоваренной стране.
Я вложил стопочку аккуратно и твердо, исписанных листов в эту самодельную штуку. Принес от мусорных баков со двора несколько дощатых ящиков из-под апельсинов и построил из них маленький книжный шкаф. Между ними гвоздем в стене прикрепил хозяйскую палку от швабры — этот хилый турник стал работать платяной вешалкой. Разложил одежду, расставил книги и вымыл пол.
К одиннадцати вечера я стал чувствовать приподнятость, готовность, возбуждение. Четырехстраничная доза энергии нашла свою форму и русло.
И я стал писать. В двадцать три тридцать ежедневно.
Интермедия о чтении
До двадцати пяти лет я не умел читать. Это открытие произвело на меня впечатление.
Всю жизнь я читал как нормальный человек. Для себя. Потреблял. Я воспринимал сочетания слов и предложения как готовые, цельные блоки — получая из них содержание, настроение, информацию о происходящем. Писатель излагает — читатель воспринимает. Сюжет, характеры, ударные сцены и забавные подробности.
Чтение программной литературы в университете — вообще не считается. Профессиональное диагональное: до экзамена донес? вес взят! — и все рушится в кучку и улетучивается из головы, оставляя только общее впечатление.
Нет, отдельные фразы все-таки обращают на себя внимание сколько-то нормального читателя. Зощенко. «Одесские рассказы» Бабеля. Изюмины из «Понедельника» Стругацких, «белый плащ с кровавым подбоем» Булгакова. Но это — отдельные фразы: краткий смак и чаще всего юмор.
А вот как люди сколачивали фразу!.. Как чисто и точно пригоняли слова друг к другу! И слова брались такие, чтоб вставало за фразой панорамное, объемное содержание!
Ты раскрываешь книгу — наугад. Прочитываешь фразу. Всматриваешься в нее, вслушиваешься. Ты настраиваешь внутренний бинокль на резкость — медленно, тихо, внимательно крутишь. И вдруг ловишь швы, узлы, каждое слово выступает выпукло, как камень в кладке стены. И ты видишь, что никакая это не ровная поверхность, не монолит безликий, выполняющий лишь функцию стены — ты видишь точность подгонки, и как выбирал каменщик размер и форму камней, и как удобно и прочно приставлял один к другому. И ты ахаешь: как мог раньше не видеть этого мастерства?
С глаз спадает пелена. Из ушей выпадают затычки. И ты — впервые в жизни! — ясно и четко видишь давно знакомые страницы. И проникаешься глубочайшим уважением к мастеру. И — впервые в жизни! — испытываешь наслаждение от его мастерства, не воспринятого тобой ранее.
Так только гимнаст может оценить мастерство гимнаста в труднейших комбинациях, чудо которых недоступно непосвященному: ну, здорово, лихо, да, но на то и профессия, нормально. Так только серьезный драйвер может увидеть мастерство гонщика формулы в «просто очень быстро едущем автомобиле».
