Наринэ Абгарян - Зулали (сборник)
– Гуляешь? – раздался вдруг за спиной Марка насмешливый скрипучий голос.
Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Из-за кривенького забора выглядывала Макаранц Олинка – длинноносая и смуглая восьмидесятилетняя старуха, отчаянно смахивающая на изображение птеродактиля из зачитанной в детстве до дыр книги «Исчезнувший мир динозавров». Вчера бабо Софа, запыхавшись с дороги, буквально ворвалась в комнату Марка и с порога оповестила, что внучка Олинки подарила ей первого правнука.
– А вы все тянете, – кое-как отдышавшись, выдала свою коронную претензию она.
– Мы скоро тоже. Вот сдам рукопись и…
– Одно другому мешает, что ли?
– Нет, – рассмеялся Марк, – просто мы с Асей хотели немного для себя пожить…
– Вы с Асмик – два дурака пара. Смысла жизни не знаете. Вон Макаранц Олинка. Десять детей, двадцать два внука. А теперь еще правнука дождалась. А я кто?
– Кто?
– Нищенка, вот кто! Из семи детей выжил только один, внуков всего трое, и каждый себе на уме! У одного работа, у другого ремонт, у этой муж никак книгу не допишет! Кто-нибудь обо мне подумает? Я что, вечная? Правнука, что ли, не заслужила?
На горячие заверения, что вскорости и у нее появится правнук, бабо Софа с минуту сверлила зятя недоверчивым взглядом, потом хмыкнула и, ничего не говоря, ушла к себе в комнату.
– Свет твоим глазам, Мисак-джан! – раздался ее радостный возглас. – У Олинки правнук родился, три девятьсот пятьдесят, рост сорок девять сантиметр!
Бабо Софа держала покойного мужа в курсе всех хороших новостей деревни. Плохие скрывала – берегла его нервы.
Марк сразу же выкинул из головы разговор с пратещей, но осчастливленная правнуком Макаранц Олинка, которая, растянув в щербатой улыбке тонкий птеродактилевый клюв, приветливо кивала ему из-за низенького забора, живо о нем напо мнила.
– С прибавлением в семействе, – поспешил поздравить ее Марк.
Олинка засияла.
– Спасибо, сынок. Вон, проснулась ни свет ни заря, передачу готовлю. Все уже положила: пирог с тархуном, малосольной брынзы, всякой мясной закуски – обязательно перченой – от сглаза. Сладкий хавиц – ты, наверное, не знаешь, что это такое, это блюдо из пшеничной муки, специальное для рожениц. – Она приложила ладонь ко рту и, перегнувшись через калитку, громким шепотом сообщила: – Чтоб матка лучше сокращалась! – А потом продолжила своим обычным голосом: – Курочку отварила, вино остудила…
– Вино? – удивился Марк.
– Вино врачам-медсестрам. И мясная нарезка с соленьями тоже им. Перекусят, выпьют по бокалу вина за здоровье малыша – и им хорошо, и внучке. И правнуку Керобу.
– Уже решили, как назовете?
– А чего решать? Имена передаются через поколение. От деда к внуку, от бабушки к внучке. По-другому в наших краях не бывает. Ладно, пойду, пора уже собираться. Скоро автобус, а мне ведь в райцентр ехать!
И Олинка засеменила к дому. Марк было двинулся в путь, но она его снова окликнула:
– Сынок!
– Да?
– А вы когда правнука Софе родите?
– Скоро!
Олинка с минуту изучала его ровно таким же недоверчивым взглядом, каким вчера смотрела пратеща. Кивнула.
– Тогда ладно.
И заспешила к дому.
Марк уже добрался до подножия взгорка, когда Олинка торжественно выплыла со своего двора. Припасы она собрала в узелок, поверх длинного строгого платья повязала передник, волосы спрятала под нарядный платок. Перекладывая из руки в руку ношу, она бодро направилась к автобусной остановке. Проходя мимо дома Софы, замедлила шаг, словно обдумывая какую-то мысль, потом решительно толкнула калитку и вошла во двор.
Софа хлопотала на кухне – возилась с начинкой для сливового пирога. На плите, посвистывая в облупленный эмалированный носик, закипал чайник, над блюдцем со свежим ежевичным вареньем кружила ошалевшая от выпавшего счастья пчела.
– Готовишь? – просунула голову в дверь Олинка.
– Собралась к внучке? – вопросом на вопрос ответила Софа.
– А то!
– Проходи, как раз чаю завариваю.
– Не, пойду я.
Но, вопреки своим словам, Олинка прошла на кухню, села за стол и, приспособив на коленях узелок, заботливо поправила бутылку с вином.
– Мужа твоей Асмик видела. Кажный день гуляет, – доложилась она.
– Голову проветривает, – пояснила Софа.
– Лучше бы свой пупул[9] проветрил!
Софа мелко закивала, соглашаясь с подругой.
– Обещал книгу написать и проветрить.
Олинка отогнала от блюдца пчелу, попробовала варенье.
– Вкусное получилось. В меру сладкое.
Чайник закипел. Софа залила кипятком чабрец, отставила настаиваться. Села напротив, пригорюнилась.
– Я боюсь, он чем-то хворает. Спит мало, но это ладно, я тоже бессонницей маюсь. Но я хоть в постели лежу, а он выйдет на веранду и торчит часами у перил, словно привязанный. Смотрит и дышит.
– Это хорошо, что дышит.
– Это да. Но ест мало. Я ему хлеб на дровяной печи подрумяню, чаю с чабрецом заварю, выставлю на стол все свежее: и молочное, и огородную зелень – листик к листику, и помидоры-огурцы, и мед в сотах, и отварные яйца. Он нальет себе пустого чаю, съест кусочек хлеба с маслом, поблагодарит. И уйдет чернила с бумагой изводить. Рази от одного куска хлеба хорошую книгу напишешь?
– Мясом пробовала кормить? – участливо спросила Олинка.
– Да если бы! Он же этот, как его. Гетрианец.
– Кто?
– Мяса не ест!
– Точно, больной!
Софа хлопнула себя по лбу – чуть не забыла! Ушла в свою комнату, вернулась с прехорошенькими вязаными носочками: разноцветными, полосатыми, с пушистыми помпончиками.
– Твоему Керобчику.
Олинка погладила носочки морщинистой ладонью.
– Двадцать два года, как моего Кероба забрала война. Его нет, а имя живет.
– Имя живет, – согласилась Софа. И продолжила без перехода: – Олинка, может, у моего зятя глисты?
– От глистов жрут как не в себя!
– И то верно.
Протяжно кашлянув, пробили часы. Олинка поднялась, аккуратно придерживая узелок.
– Пойду, скоро автобус.
– Вино сухое взяла? – засеменила за ней Софа.
– Да. Совсем молодое, не успело добродить. Ну ладно, и так сойдет.
– Может, мне ему хлебный суп на вине сварить? Вдруг аппетит разыграется?
– Может быть. – Олинка взялась за ручку двери, помолчала: – Или придется Нуник приглашать, сглаз снимать.
Софа обомлела.
– Сглаз! Как я не сообразила!
Марк наблюдал, как бесконечно медленно, изводя притихший мир ожиданием, поднимается солнце. Сентябрь еще в середине, а оно уже привередничает, намеренно запаздывает, скупится на свет и шепчет, шепчет – недолго уже, недолго. И небо вторит ему криком журавлиного клина – прощай, прощай. И тучи, казалось, еще вчера легкомысленно-ветреные, спустились к самой земле и идут-волочат дождливые свои шлейфы. Тяжело идут, одышливо.
