Кристофер Мур - Практическое демоноводство
Рассол выдул тоненькую струйку дыма.
— Цапа здесь нет. Ты — сам по себе.
Казалось, Трэвис моментально забыл, что он избит, похищен и связан. Все его внимание сосредоточилось на последней реплике Рассола.
— Что это значит — «Цапа здесь нет»? Вы что — знаете про Цапа?
Рассол хотел ответить классической фразой «Вопросы здесь задаю я», которую столько раз слышал в кинофильмах, но решил, что это слишком глупо. Он не крутой коп — к чему играть чужую роль?
— Да, я знаю о демоне. Я знаю, что он пожирает людей, и я знаю, что ты — его хозяин.
— Но откуда вы все знаете?
— Неважно, — ответил Рассол. — Еще я знаю, что ты потерял над ним власть.
— Правда? — Казалось, это известие Трэвиса искренне потрясло. — Послушайте — я не знаю, кто вы, но держать меня здесь нельзя. Если Цап снова вышел из-под контроля, только я могу его обезвредить. На самом деле, я очень близок к тому, чтобы покончить со всем этим дерьмом. И вам меня не остановить.
— А какое тебе до этого дело?
— Что значит — «какое мне дело»? Вы, может, и знаете что-то про Цапа, но вы и вообразить себе не можете, каков он, когда выходит из-под контроля.
— Я имею в виду, — пояснил Рассол, — какое тебе дело до его бесчинств? Ты ведь его сам вызвал, не так ли? И выпустил убивать — разве нет?
Трэвис яростно затряс головой.
— Вы не поняли. Я — не тот, за кого вы меня принимаете. Мне никогда не хотелось такого, и теперь я могу все это прекратить. Отпустите меня. Я могу все это закончить раз и навсегда.
— А почему я должен тебе верить? Ты ведь убийца.
— Нет. Убийца — Цап.
— Какая разница? Я тебя и отпущу, только если ты расскажешь мне все, и сообщишь, как я смогу использовать эту информацию. А теперь я буду слушать, а ты — говорить.
— Я не могу вам ничего рассказать. Вам все равно не захочется знать правду, уверяю вас.
— Я хочу знать, где Печать Соломона. И хочу знать то заклинание, которое отправит Цапа обратно в преисподнюю. И пока я этого не узнаю, ты не сдвинешься с места.
— Печать Соломона? Не понимаю, о чем вы.
— Послушай… Как тебя зовут, кстати?
— Трэвис.
— Послушай, Трэвис. Моему партнеру не терпится пустить в ход пытки. Мне такой поворот не по душе, но если ты и дальше будешь меня злить, боюсь, ничего другого нам не останется.
— Неужели надо играть в доброго фараона и злого фараона?
— Мой партнер сейчас в ванной. Мне хотелось убедиться, что мы с тобой можем поговорить как разумные люди, прежде, чем я подпущу его к тебе. Я действительно не знаю, на что он способен… Я даже не уверен, что он такое. Поэтому, если мы с тобой поладим, думаю, лучше будет для нас всех.
— Где Дженни? — спросил Трэвис.
— С ней все прекрасно. Она на работе.
— Вы не тронете ее?
— Я не террорист, Трэвис. Я не хотел во все это влезать, но вот влез. И я не желаю ничего дурного ни тебе, ни Дженни. Она мой друг.
— А если я расскажу вам все, что знаю, вы меня отпустите?
— Договорились. Но сначала я должен убедиться, что ты рассказал правду. — Рассол немного расслабился. Этот парень не шибко смахивает на массового убийцу. Да и вообще кажется довольно наивным — мягко говоря.
— Ладно, я расскажу вам все, что знаю про Цапа и заклинания, но клянусь — я ничего не знаю ни про какую Печать Соломона. Все это — довольно странная история.
— Это я уже понял, — ответил Рассол. — Валяй. — Он налил себе еще вина, заново раскурил трубку и откинулся на спинку кресла, водрузив ноги на каминную решетку.
— Как я уже сказал, история довольно странная.
— Странный — моя детская кличка, — сказал Рассол.
— Трудное же у вас было детство.
— Будь добр, продолжай.
— Сами попросили. — Трэвис поглубже вздохнул. — Я родился в Кларионе, штат Пенсильвания, в одна тысяча девятисотом году.
— Фигня, — перебил его Рассол. — Ты выглядишь не больше, чем на двадцать пять.
— Если вы и дальше будете меня перебивать, это займет гораздо больше времени. Слушайте и скоро все поймете.
Рассол пробурчал что-то под нос, но кивнул.
— Родился я на ферме. Родители мои эмигрировали из Ирландии — «черные ирландцы». Я был самым старшим в семье — два брата и четыре сестры. Родители мои были ревностными католиками, и мама хотела, чтобы я стал священником. Она постоянно подталкивала меня, чтобы я хорошо учился и поступил в семинарию. Еще вынашивая меня, она обрабатывала местного епископа, чтобы тот дал мне рекомендацию. А когда разразилась Первая Мировая, она упросила епископа взять меня в семинарию пораньше. Все знали, что участие Америки в войне — просто вопрос времени. И маме хотелось, чтобы я оказался в семинарии до того, как меня призовут в армию. Мальчишки из колледжей для белого духовенства уже сражались в Европе — водили кареты скорой помощи, некоторые гибли. А моя мать не желала расставаться с надеждой, что ее сын станет священником, из-за такой чепухи, как мировая война. Понимаете, мой младший братец был немножко того — в смысле умственного развития. Так что я был маминым единственным шансом.
— Значит, ты поступил в семинарию, — уточнил Рассол. Неторопливый ход истории начинал выводить его из себя.
— Я поступил в шестнадцать — как минимум, на четыре года раньше других. Мама завернула мне в дорогу несколько бутербродов, я натянул потертый черный костюм на три размера меньше и поездом отправился в Иллинойс.
Вы должны понять — я вовсе не хотел связываться ни с каким демоном. Я действительно собирался стать священником. В детстве мне казалось, что только священник контролирует происходящее. Мог выдаться неурожай, могли закрыться банки, люди могли заболеть и умереть, а священник и церковь всегда оставались — спокойные и прочные. И весь этот мистицизм тоже был мне по душе.
— А женщины? — не выдержал Рассол. Он уже приготовился выслушать эпос — казалось, Трэвис намерен нарисовать масштабное полотно.
Вопреки всему, молодой человек начинал нравиться Рассолу.
— Человек ведь не тоскует по тому, чего никогда не знал. То есть, у меня, конечно, были эти позывы, но это же грешно, правильно? Просто нужно сказать: «Изыди, Сатана», — и жить себе дальше.
— Пока это самая невероятная вещь, которую ты мне сообщил, — заметил Рассол. — Когда мне было шестнадцать, секс казался единственной причиной существования вообще.
— В семинарии тоже так считали. Поскольку я был моложе остальных, староста отец Джаспер взял надо мной опеку. Чтобы меня не посещали нечистые мысли, он постоянно заставлял меня работать. По вечерам, когда у других был час молитв и размышлений, меня отправляли в часовню драить серебро. Когда остальные семинаристы трапезничали, я вкалывал на кухне — подавал еду и мыл посуду. Два года моим единственным отдыхом с рассвета и до полуночи были занятия и месса. А когда я отставал в учебе, отец Джаспер гонял меня еще сильнее.
Ватикан подарил семинарии набор серебряных подсвечников для алтаря. Предположительно, их заказал мастеру один из первых Пап, подсвечникам было больше шестисот лет. Самая большая ценность семинарии, и я должен был надраивать ее каждый день. Вечерами отец Джаспер стоял у меня над душой, браня и понося за нечистые мысли. Я тер эти подсвечники, пока от пасты у меня не чернели руки, но отец Джаспер все равно находил, к чему придраться. Если в голову мою и забредали греховные мысли, то лишь потому, что отец Джаспер неустанно напоминал мне о них.
Друзей в семинарии я не завел. На мне лежало клеймо отца Джаспера, и ученики меня сторонились, страшась гнева старосты. Когда выпадала возможность, я писал домой, но на письма мне почему-то никогда никто не отвечал. Я начал подозревать, что отец Джаспер их перехватывает.
Однажды вечером, когда я драил подсвечники на алтаре, отец Джаспер вошел в часовню и принялся выговаривать мне за мою дурную натуру.
— Ты нечист в помыслах своих и поступках, однако исповеди чураешься, — говорил он. — Ты полон зла, Трэвис, и мой долг — изгнать из тебя зло.
Больше я такого терпеть не мог.
— Где мои письма? — не выдержал я. — Вы разлучаете меня с моей семьей.
Отец Джаспер пришел в ярость.
— Да, все твои письма — у меня. Ты — порождение чрева зла. А как иначе ты мог попасть сюда в столь нежном возрасте? Чтобы попасть в семинарию Святого Антония, я ждал восемь лет — ждал в холоде этого мира, пока Господь принимал других в свое теплое лоно.
Тогда-то я, наконец, и понял, чем заслужил наказание. Дело вовсе не в моей духовной нечистоте. Все дело в ревности.
— А вы, отец Джаспер, — вы исповедовались в своей ревности и гордыне? Исповедовались в своей жестокости?
— Значит, я жесток, да? — Отец Джаспер захохотал, и я впервые по-настоящему его испугался. — В лоне Христа не бывает жестокости. Есть только испытание веры. А тебе веры не хватает, Трэвис. И я сейчас тебе докажу.
