Семён Каминский - 30 минут до центра Чикаго
— Да? — Бронштейн остановился и шутливо приосанился. Твидового пиджака на нём не было, но выглаженная белая рубашка с твёрдым воротником всё ещё напоминала ответственное прошлое. — Спасибо, друзья! Теперь я начну жить новой жизнью… Вот только выйду сначала на улицу, запишу, на всякий случай, номер маленького зелёного «шевроле».
Across the room
Hey, maestro, play the tune,
Play another and another one.
I will dance, dance with her,
I just have to cross the room.
Andrei Rabodzeenko[18]
Ему бы только решиться пересечь этот длинный, оформленный под ирландскую старину бар, и тогда он непременно к ней подойдёт. Смотри-ка, она тоже заказала себе высокий бокал «Гиннесса», значит, это ничего, что от него пахнет пивом — он уже успел пропустить пять… нет шесть бутылок. Как жаль, что она не села за соседний столик у окна. Отсюда вид получше: сумеречно-сиреневая улица в ветреном городе, туда-сюда скачут по дороге быстрые блики машин, мерцает сладким розовым светом магазинчик свадебных нарядов. И уж к соседнему-то столику он нашел бы повод подойти незаметно. Но она сидит в самом конце бара, почти рядом с музыкантами. Надо топать через совершенно открытое пространство, между пустых столов — народу немного, и все они, от нечего делать, конечно, будут на него пялиться. Что он мог бы ей сказать? Пригласить на танец? Он никогда не видел, чтобы в этом баре танцевали. Хотя это было бы занятно. Разрешите вас пригласить. Растерянность, сомнение: что этот тип от меня хочет? Или розовые отсветы в серых глазах: да, конечно, какое занятное приключение! Встаёт, протягивает ему руку. И посетители за столиками, и кургузый бармен, и грудастая девчонка в коротких джинсовых шортиках, что разносит пиво, — все были бы удивлены. Впрочем, нет, наверное, не очень. Здесь никто не удивляется ничему, по крайней мере, не показывает этого. Ну, ещё одна странная парочка, ну, захотелось потанцевать, отчего бы и нет. Музыканты как раз заиграли нечто подходящее.
Когда Гошка объявляет «белый танец», я уже с самыми первыми нотами чувствую тревогу. Я знаю, что сейчас она, как обычно, отрывается от прохладной гладкой колонны, где ещё секунду назад стояла и болтала с девчонками из своей группы, и начинает пробираться в противоположный конец зала, где за микшерным пультом сижу я.
На пульте у меня давно всё настроено: зелёные и красные точечки огоньков поднимаются и падают именно так, как нужно. Ребята играют несложную, медленную вещь, играют заученно точно и негромко, и ожидать сюрпризов не приходится, но я, не поднимая головы, продолжаю бесполезно держать растопыренные пальцы обеих рук на неподвижных регуляторах, изображая повышенное внимание к процессу регулировки звука.
Вот сейчас она пересекает совершенно открытое пространство, где на площадке пока всего только две-три обнявшиеся и покачивающиеся пары, и слегка подпрыгивающей походкой движется ко мне — чернокудрая красавица с серыми глазами, староста группы, отличница (это похоже на крылатую фразу из старой знаменитой кинокомедии, но всё именно так и есть).
«Михаил Аркадьевич, можно вас пригласить?»
«Нет, нет, конечно, нельзя», — твёрдо должен сказать я, но пульт уже оставлен под надзором парня из числа тех радиолюбителей, что постоянно крутятся возле музыкантов, и мы выходим с ней на площадку. От светлой кофточки пахнет наивными духами, а в дыхании — слабая кислинка («Сегодня на квартире мы борщ с девочками варили», — скажет она позже, во время танца, пытаясь завязать разговор). Её руки взлетели и приземлились мне на плечи, и грудь почти касается (вот уже не почти, а касается) меня. Почему меня? Невысокого, незаметно (пока) полнеющего и заметно (ещё как) лысеющего преподавателя, ведущего по вечерам музыкальный кружок? Почему не кого-то из её бойких соучеников? И это ведь не просто танец, а что-то абсолютно неправильное и заманчивое происходит сейчас между нами — и происходит уже не один месяц на каждом танцевальном вечере. Мои подопечные музыканты строят привычно серьёзные рожи, пытаясь не смотреть на нас, — они-то давно уже всё заметили, — а мы танцуем.
Эх, если бы не надо было идти через весь бар, он бы непременно к ней подошёл.
Интересно, почему она здесь одна в такое время? Возможно, живёт где-то недалеко. Например, снимает квартиру вон в том доме, где в витрине бутика для новобрачных одни невесты-манекены погружены в неприступные горные массивы снежных платьев, а другие так пикантно раздеты до причудливого белья, будто служат в магазине интимных товаров. Нет, она не снимает квартиру — здесь её собственная небольшая уютная квартирка на втором этаже, и это её окна безотрывно глядят ночами на полупогасшую неоновую вывеску бара. Кто-то обидел её. Она осталась дома одна. Долго ходила из угла в угол по комнате и, останавливаясь у окна, думала: а почему бы мне не спуститься и не посидеть в баре напротив? Может быть, я встречу хорошего человека? Да, ещё один «Будвайзер», пожалуйста… или лучше сразу два. Он и есть тот самый хороший человек, вот сейчас он встанет и подойдёт. Если бы только ничего не надо было пересекать.
— Мне нужно вам что-то сказать, — вдруг шепчет она мне вместе с последним затухающим аккордом «белого танца». — Очень важное… Я буду ждать возле комнаты, где вы репетируете с ребятами.
Репетируем мы в подвале. Через несколько минут я спускаюсь туда под грохот следующей, зажигательной мелодии и бодрый топот двух сотен молодых ног. Она сидит на лестнице, и я завожу её в «музыкалку», где валяются порванные струны, разбитые барабанные палочки и поломанные медиаторы — моим «битлам» завтра предстоит большая уборка.
— Важное, — поворачивается она ко мне, — это то, что я люблю вас, Михаил Аркадьевич. Поцелуйте меня, пожалуйста.
Музыкантов в баре, как это часто бывает, четверо: весёлый вертлявый барабанщик, худосочный певец-гитарист с куцей бородкой, незаметный в углу клавишник и квадратная чернокожая басистка, похожая на мужчину. Обычно они играют «каверы» — вещи известных авторов, но в конце, поздней ночью, обязательно исполняют что-то своё, для души. Все их вещи, похоже, пишет гитарист, и если к этому времени бар наполняется, что бывает перед уикэндом, в зальчике находятся зрители, которые преданно выкрикивают названия его песен. Тогда бородка задирается вверх, её владелец удовлетворённо оглядывается на друзей-музыкантов и пытается как-то пошутить перед исполнением названной поклонниками песни.
Он не всегда понимает эти шутки, наверное, здесь нужно прожить ещё много-много лет, чтобы понимать их все. А народу сегодня по-прежнему мало, и он никак не может решиться. Ну, вот сейчас, сейчас он к ней подойдёт…
Но тут — боже мой, всё пропало! — она встаёт и идёт к выходу, пересекая бар. И посетители за столиками, и кургузый бармен, и грудастая девчонка в коротких джинсовых шортиках, что разносит пиво, — никто, никто не обращает внимания на такую чудовищную катастрофу. Ему остаётся только увлечённо разглядывать потёртую крышку стола и ждать слабого прикосновения воздуха к его разгорячённому лицу в тот момент, когда она проскользнёт мимо.
— Хватит, — негромко говорит она, неожиданно остановившись возле меня, и когда я в смятении поднимаю глаза, то даже в полутьме бара вижу, как заметно мерцают серебристые крошечные осколки прожитых минут в её чёрных волосах. — Теперь я понимаю, что ты тут делаешь целыми вечерами: сидишь, надуваешься пивом и слушаешь свой любимый рок-н-ролл. На большее ты никогда не был способен. Ни извиниться, ни признать свои ошибки… ни в прошлом, ни сейчас. Ладно, пошли домой. Будем считать, что я опять тебя простила, ведь, в конце концов, ты — мой собственный выбор и моя собственная глупость.
Сразу же за дверью резкий, привычный ветер этого привычного чужого города набросится на наши успокоенные лица, но сегодня ему не удастся нас опять разозлить. Ему придётся подождать до следующего раза, и тогда нужно будет решиться и пересечь зал.
Сладкие радости индейского лета
Лето давно закончилось, но даже по вечерам было так жарко, что в аудиториях Трумэн-колледжа продолжали с остервенением дуть неутомимые кондиционеры, создавая комфорт жаждущим учиться. И повод для разговора с миленькой темнокожей соседкой, которую, как оказалось, звали Фабрис, нашёлся быстро:
— Здесь так бывает, — приветливо объяснила девушка в коротком перерыве между лекциями. — Это называется «индейское лето».
Андрей подумал, что там, откуда он, подобное природное явление называется «бабьим летом», но там это вряд ли могло бы происходить в конце октября и сопровождаться настолько резким потеплением.
— Ты где-то работаешь? — спросила Фабрис.
— Работаю, — кивнул Андрей, — три раза в неделю по утрам я считаю деньги.
