Феликс Кандель - Не прошло и жизни
– Сделаем‚ – пообещали ассистенты и разбежались дружно по этажам.
Гасли окна по бульвару: тут‚ там‚ одно за одним. Взамен зажигались другие‚ по заранее утвержденной схеме. И вот уже засиял в ночи‚ чередой светлых и темных окон‚ грандиозный призыв на весь Сретенский бульвар. И одним теперь мрак надолго‚ другим резь в глазах‚ перерасход нервов и электроэнергии. Чтобы эта падла увидала еще на подлете наши сокровенные думы-чаяния.
Тут уж и Кац не вытерпел‚ кругленький Кац с ямочками на щеках‚ что припособился‚ казалось‚ ко всему на свете в пуганой‚ с персональным землетрясением‚ жизни.
– Извиняйте‚ – сказал Кац‚ – но это и мои окна. На кухне теперь темно‚ а в комнате светло. Я не могу есть в темноте и спать на свету. Нельзя ли наоборот?
– Нельзя‚ – сказал режиссер. – Так я вижу.
И лампы в домах перекалились от энтузиазма.
– Ничего‚ – вздохнул Кац. – Приспособимся и к этому. Лишь бы войны не было.
Больше всего на свете кругленький Кац боится войны‚ к которой не приспособишься. Еще он боится Бога‚ Который всех видит‚ всё знает‚ с каждого в свое время стребует‚ но Который‚ как надеется Кац‚ вникнет в его пуганую жизнь‚ поймет и простит. А еще боится Кац районного фининспектора‚ который тоже всех видит‚ за всё стребует‚ но с которым уже не сговоришься. Кругленький Кац – так уж оно случилось – держит в секрете от окружающих некоторые подробности тайной своей жизни. Мелкий бухгалтер по должности и неистребимый портной по призванию‚ в чьих перешитых и перелицованных одеждах щеголяют окрестности. Долгие годы‚ с перерывом на войну‚ бежал Кац‚ сломя голову‚ с работы домой и тут же садился за дедовскую ножную машину всемирно известной фирмы "Зингер". Шил вечерами‚ до ночи‚ чтобы прокормить детей своих‚ включал радио и шил‚ чтобы заглушить швейную машину симфониями-речами-кантатами‚ дабы подозрительные и завистливые соседи не догадались о его приработках. Голова боялась – ноги крутили педаль – руки делали дело. Всю жизнь кругленький Кац опасался соседей‚ что донесут на незаконный его промысел‚ и оттого бабушка Шендл вечно готовила на семью два обеда. Один в общей кухне‚ на людях‚ постненький и бедный по зарплате‚ который потихоньку сливали в унитаз‚ и другой в комнате‚ на керосинке‚ пожирнее и послаще с приработков‚ который ели с опаской‚ за запертой дверью. Вся жизнь прошла за запертой дверью‚ в керосиновом чаду‚ но зато машина выкормила всю семью‚ поставила детей на ноги. Глупенькой Софочке – репетиторов. Слабенькому Сёмочке – морские купания. Сообразительному Зямочке – хитрые наборы для конструирования‚ которые тоже стоят денег. Машина-труженица‚ машина-кормилица‚ безотказная и послушная швейная машина "Зингер"‚ но всё так же садится кругленький Кац на табуретку с подушкой‚ прилежно склоняется над шитьем‚ пугливым ухом ловит за дверью неслышные шаги вездесущего фининспектора. Голова боится – ноги крутят педаль – руки делают дело. Софочке – кооперативную квартиру‚ чтобы клюнули на нее женихи. Сёмочке – вместительный холодильник‚ чтобы было куда поставить пиво. Зямочке – роскошный мебельный гарнитур под названием "Джульета"‚ чтобы лопнули от зависти его сослуживцы. Только живет теперь Кац в отдельной квартире‚ ест обеды без утайки‚ но удовольствие от этого не то. Та‚ тайная‚ курица была слаще.
А режиссер уже возносился к небесам на легкой площадке подъемника. Режиссер зависал над бездной: Создателем в дни творения. Свет от гигантского лозунга обволакивал его сиянием: это парил над городом замшевый архангел, покоритель привязанных пространств.
– Вижу‚ – понеслось над крышами. – Я виииижуу!...
И торжествующий сатанинский хохот.
Опадали борта у грузовиков. Распахивались двери прицепов. Раскрывались вместительные ящики. Сгружались диковинные конструкции. Ставили. Копали. Городили. Укладывали. Монтировали. Обтягивали. Красили. Два ушлых мужичка лешими скакали по конструкциям – рот полон гвоздей‚ топорами приколачивали укосины. Километры тюля. Тонны фанеры. Кипы листового железа. Штабеля досок. Бухты проволоки. Бочки краски. Пуды гвоздей. Горы арматуры. А из ящиков-вагонов всё извергалось и извергалось: фонари‚ штативы‚ провода‚ бумага‚ цемент‚ клей‚ болты‚ шурупы‚ пудра‚ вата‚ крем и шампунь. Чтобы эта падла обалдела еще на подлете‚ чтобы она обалдела!
– Вижу! Вииижууу!..
Пробежали стайкой голоногие и пышногрудые травести с подведенными развратными глазками: в песочницу счастливого детства.
Прошла парочка из академического театра‚ томно и возвышенно‚ он – народный-благородный‚ она – заслуженная-засушенная: в романтическую аллею любви.
Проскакал на пуантах шустрый кордебалет‚ загримированный под пытливое юношество: в грот поисков.
Прогнали строем шумливую массовку по три рубля на рыло‚ с отдельно оплаченным горящим взором: в галерею свершений.
Пронесли под микроскопом отдельный недостаток.
Последними примчались пожарные‚ окатили из брандспойтов заграничными духами с неповторимым ароматом‚ и всё на этом закончилось.
Фанера спряталась под тюлем. Тюль спрятался под краской. Краска спряталась под искусным освещением. Освещение упрятали под фанеру. А два ушлых мужичка уже сидели возле полевой кухни‚ топорами черпали масляную кашу‚ набивали впрок пузо.
– Хорошо‚ – сказал режиссер‚ с высоты оглядывая творение. – Я доволен собой.
И плавно опустился на землю.
– Скажите‚ – спросил кругленький Кац‚ – я вам сегодня не снился?
У режиссера полезла кверху замшевая бровь:
– Эт-то еще что такое?.. Вы почему? Зачем тут?..
Косыночка травки. Полудохлый цветок. Скамейка с притулившимися стариками. Живыми – не из фанеры. Натуральными – не из тюля. Обыкновенными – не из массовки.
– Где грим? Где парики-костюмы? Вы из какого-такого театра?..
– Я здесь живу‚ – пугливо сказал Кац‚ непривычный к общему вниманию. – Вон в том подъезде.
– Не верю! Фальшь. Натяжка. Непрофессионализм. Всем верю – вам нет!
– Это мой бульвар. Пятьдесят почти лет!
– Опять не верю. Не убедили. Где правда образа? Где сценическое воплощение? Где актерская задача? Боже мой! – застонал. – Они же не в жанре! Все вокруг в жанре‚ они – нет!
Набежали ушлые мужички с масляными‚ после каши‚ рожами‚ траву потоптали сапогами‚ цветок выдрали руками‚ скамью разнесли топорами в мелкую щепу. Набежали гримеры-костюмеры‚ ловко надругались с помощью косметики‚ с гиканьем перетащили стариков на клумбу боевых воспоминаний. Буденовка на затылке‚ галифе с лампасами‚ ботинки с обмотками‚ пластилиновый шрам через щеку‚ буйный чуб из крашеной пакли‚ суровые накладные морщины поперек лба. Сидели дружно‚ глядели грозно‚ с лихой отвагой‚ и замшевый режиссер даже прослезился от умиления‚ а гений в законе хлебнул с омерзением из фляжки – чтобы не выйти из образа – густо настоенный чифирь.
– Ничего‚ – сказал буденовец Кац. – Приспособимся и к этому. Главное‚ на своем бульваре‚ и от дома близко.
А теперь подошел срок рассказать о странном явлении‚ необъяснимом с официальных материалистических позиций. Кругленький Кац – так уж распорядилась проказница-природа‚ что выкидывает порой невозможные трюки – снился то и дело милиции‚ следователям‚ фининспекторам всех мастей и рангов. Как навязчивый бред‚ как горячечное видение‚ как глумливая насмешка над бессильным служебным положением. Только идеализм‚ ложно считающий основой всего существующего сознание‚ дух‚ идею‚ а вовсе не материю‚ мог бы‚ наверно‚ справиться с этой загадкой‚ но идеалисты давно перевелись на свете‚ а те‚ что еще не перевелись‚ сами стали явлением‚ необъяснимым уже ничем. Как бы там ни было‚ но всякую ночь снилось милиции-фининспекторам нечто зыбкое‚ дрожащее‚ бесформенное и текучее‚ что пряталось в глубинах вверенного им города и занималось исподтишка недозволенным промыслом. Они просыпались по утрам‚ милиция-фининспекторы‚ с бессильно сжатыми кулаками‚ они тужились и напрягали память‚ чтобы выделить его профессию и внешность‚ и потому процент психических‚ язвенных‚ сердечно-сосудистых заболеваний среди них был значительно выше‚ чем у остального населения. А он сидел на своей табуретке‚ кругленький Кац‚ крутил педаль швейной машины "Зингер" и мог бы‚ конечно‚ обогатиться с тайного промысла‚ ибо случались порой заманчивые предложения‚ крупные‚ рисковые заказы‚ но всякий раз он советовался прежде с бабушкой Шендл‚ а она откладывала ответ до утра. Ночью ей снились те люди‚ которым в этот момент снился кругленький Кац‚ и утром она говорила ему: "Не надо". Не менее странное явление‚ также необъяснимое с официальных материалистических позиций. "Не надо‚ Ося‚ – говорила ему бабушка Шендл. – Нам хватает". Она не давала ему зарываться‚ она отводила беду от дома‚ и он промышлял заплатами и перелицовкой‚ перелицовкой и новыми заплатами‚ которые он виртуозно ставил на заплаты предыдущие. Но зато кругленький Кац все отпущенные ему ночи проспал в собственной постели‚ уложив голову на знаменитый некогда бюст‚ малыми копейками поднял детей‚ а рисковые ловкачи с треском попадались в расставленные сети и уходили в места отдаленные‚ на долгие сроки‚ где тебе уже ни детей‚ ни бюста. Он не сидел‚ маленький Кац‚ ни дня в своей жизни. Камерой ему была комната. Жизнь прошла в камере‚ где вечно пованивало керосином. Камерой был бульвар‚ по которому он ходил: взад-вперед‚ руки за спину. И земля ощутимо дрожала под его ногами‚ готовая провалиться в любой момент. Не далее‚ как на той неделе прибежал к ним внук-второклассник‚ в восторге закричал с порога: "Бабушка! Какая неожиданность! У нас в школе будет карнавал‚ и меня назначили уже узбеком". – "Конечно‚ – сказал на это кругленький Кац‚ – евреем его не назначили". – "Что ты хочешь? – сказала бабушка Шендл. – В узбеках ему будет спокойнее". И села шить узбекский халат из старой пижамы. "Спокойнее? На том свете будет спокойнее". И пешком отправился в синагогу по причине субботнего дня‚ в вечном эпицентре персонального землетрясения. Голова боится – ноги шагают – душа свое дело делает.
