Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда
Что будут делать Збышек и беременная Изабель в чужой стране, не зная языка, не имея подданства? У них в этой стране ни близких, ни родных, ни знакомых, ни одной живой души.
О, нас еще немало, бывших домбровцев... Бывших? Наверное, навсегда домбровцев, навсегда.
Нас много, но еще больше осталось там, на полях и в горах Испании.
Стало известно, нас ждут лагеря для интернированных. А дальше? Куда мне? Где теперь далекий путь домой? Как добираться отсюда в родные края? А что станется с Пако? Знаю одно: он будет со мной. Забрать его на Украину? Домой? Каково ему там придется? Другой язык, другие обычаи, все другое, все... Но он еще совсем молод, он научится. Я буду рядом, и все будет в порядке. Утрясется. Только как же мы доберемся? И когда?
Польша не впустит меня легально. Если нелегально, посадят. А Пако? Не хочу думать, переживем и это. Что бы там ни было. Если хватит сил. И, несмотря ни на что, я чувствую, что сил хватит, что все будет хорошо: тепло худенького пружинистого тела Пако рядом греет меня, дает мне уверенность и силу.
Мне легко с ним, может, и потому, что он вне границ возраста, преступил все возрастные законы, он юноша и взрослый одновременно, ребенок, привыкший убивать и видеть смерть. Для подростка перейти эту нравственную границу привлекательно и страшно. Он перешел ее без размышлений, естественно, не обращая внимания на многое в привычной морали. Им руководила суровая логика войны. Жить сегодня, потому что завтра можно умереть. Убивать, потому что иначе убьют тебя. Поднимать свое знамя, срывая вражеское.
Я уже не пытаюсь уловить запах волос Марии-Терезы в густой шевелюре Пако, который так крепко спит рядом. Я просто знаю, что запах этот один и тот же.
Когда я жил в Мадриде и Мария-Тереза должна была стать моей женой, Пако, лукавый и веселый тринадцатилетний мальчуган, так выплясывал на празднике с сестрой, что все соседи сказали: вот это мастер, вот кто будет кружить девушкам головы. А девушки там были его же возраста. Хихикали, смеялись, шутили с ним. Только Мария-Тереза одним взглядом или жестом утихомиривала эту шумную компанию. Как Пако гордился сестрой, как хотел показать себя мужчиной возле нее, ну и кое-что предназначалось специально мне. Збышек сказал тогда: твой родственник — крепкий паренек, огонь! Мой родственник... В самом деле мой родственник, только кто бы сравнил его сейчас с тем веселым мальчишкой, гибким, точным в движениях. Сейчас он мой родственник вне всякой логики жизни, наперекор ей. Роднее его у меня никого нет. Только что мы с ним будем делать в той Франции?
Мы подошли к границе с одной из последних групп республиканских войск. Франкисты уже недалеко. Война завершилась. Через несколько часов это станет фактом. Узкий проход в огражденной колючей проволокой зоне границы. На французской стороне нас сразу окружили. Пришлось сдать оружие. Возле них уже лежала целая гора оружия, оставленного республиканцами. Я оставил было у себя небольшой револьвер, но французы устроили настоящий обыск. Пришлось бросить в общую кучу и эту, последнюю связь с войной. Нас построили в отряды и повели дальше, говорили, в Перпиньян, откуда отправят в лагеря для интернированных.
Мы были все вместе. Антуана тоже не отпустили. Не подчинившись приказу французского правительства немедленно оставить Испанию, он утратил свое гражданство. Теперь его должны были судить и наказать за неподчинение властям. Все равно не война. Однако родина встретила его неласково. Лагерем, судом. Что же дальше?
Я шел в колонне рядом с Пако и Антуаном. Горечь поражения, встреча, которую нам устроили на границе, очевидная наша ненужность — все это не могло не угнетать.
Но то, что война, смерть позади, приносило понятное чувство облегчения. Навсегда частица моего существа осталась в Испании, и частица Испании со мной. Был Пако, которого я должен оберегать, которому обязан вернуть утраченный родительский дом. Пако — зеркало моей любви к Испании, моей любви к Марии-Терезе, моего прошлого. Ничего хорошего не ждало нас впереди, но, если можно, значит, нужно жить. И, если жизнь окончательно не лишена смысла, путь всегда отыщется. Тот, кто идет за звездой, никогда не поворачивает назад.
XVII
Андрий шел тропинкой, проложенной через сад на пригорок и вниз, до самого луга. Совсем рано. Дома все еще спали, а он, как это часто бывало, проснулся пораньше и вышел в сад. Солнце только начинало всходить между лоскутьями светлых туч. Было хотя и очень ветрено, но тепло. Андрий шагал в одной сорочке, и ветер норовил сорвать ее с плеч, ерошил волосы. Казалось, ветер и выкатывает большое багряное солнце из-за горизонта, делая это тяжело и медленно.
Андрий подошел к заветному местечку возле боярышника, сел на скамейку, которую смастерил сам. Ни о чем серьезном не думалось. Только вбирал в себя этот ветер, солнце, деревья, боярышник, траву — все, что было вокруг. Он любил ветреную погоду, что-то в нем просыпалось с сильными порывами ветра, какой-то непокой, с которым приходило ощущение странного, тревожного покоя.
Откинувшись на спинку скамьи, он смотрел перед собой, взгляд его поднимался над густо-зелеными кронами деревьев к белым клубам туч на утреннем небе. Запахи вокруг, терпкий аромат боярышника, пахучесть свежей травы, нежное благоухание спелых яблок... Пахла земля. Пахла совсем иначе, чем все долгие годы позади, и теперь Андрий ощутил, как тяжело просыпается в нем жизнь, он почувствовал себя вопреки всему живым — частицей материи, неотделимой от этой земли, от зелени вокруг, от многолистья деревьев, от каждой травинки поодаль и здесь, под ногами. Все это была жизнь, и Андрию казалось, что он тоже из этой земли, где прошло его детство, где закладывались начала его существа, где каждая дорожка вымерена его шагами. Под ветром, что ерошил листву и его волосы, среди молчаливой красоты сада этим осенним утром он ощутил и усталость, лежавшую на плечах, усталость прошедших лет, усталость от пережитого. Только сейчас это состояние показалось ему привычным, нормальным. Его усталость означала немалый уже возраст, означала другое, новое состояние, то, что с этой осенью как бы осенило собой и крепкие древесные стволы в саду, и пружинистые побеги трав, и яблоки, туго налитые всеми соками земли.
Дозревание, подумал он, сколько человеку надо, чтобы дозреть? Как вот яблоку. Он лег навзничь на траву и смотрел в небо. Сейчас он словно рос прямо из почвы, чувствовал корни, привязывавшие его к ней, чувствовал, будто соки земли наполняли его кровь, его тело. Он был частицей земли, травы, этого сада... Вышел отсюда, сюда и возвращаться, думал он, именно сюда. Самое естественное — просто раствориться в земле, которая родила тебя, снова стать ее частицей, частицей этого ветра, вечного ветра, вечного непокоя. Может, ветер — это и есть непокой, покинувший людей, которые растворились, в земле?
Что пришло тебе в голову, Андрий, в тот момент, когда Пако пришел для разговора, которого ты и ждал, и жаждал, и боялся?.. Пришел для разговора... нет, просто пришел к тебе в глубину сада, где ты уже выбрал уютное место для своих писаний — под плотной темно-зеленой стеной боярышника, которая пересекалась рядом молоденьких ярко-зеленых елочек. Здесь кончалась дедова усадьба, а за хвоей уже другой оттенок зеленого — покрылись буй-зелень-травой луга, запах привядших цветов, начало осени. Ты сидел спиной к стене боярышника в тени развесистой яблони, чья густая крона выглядела настоящим тентом, краснобокие яблоки уже поспевали — сентябрь, жнива закончилась, кончилось лето.
Пако тронул тебя сбоку за плечо, ты знал, что это он, хотя и не видел его, ты слышал его походку — столько лет слышал его шаги рядом, что узнал бы их везде и всегда. Ты знал, о чем пойдет речь. Он тоже знал, что ты знаешь, более того — он знал ответ, но разговор должен был состояться. Разговор волнующе радостный и в то же время страшноватый, как перелет через пропасть: хоть и уверен, что достигнешь противоположной стороны, а смотреть вниз все равно жутко; как ощущение в самолете, когда осмыслишь высоту, на которой летишь...
Что еще ты мог ему ответить, если думал об этом, только об этом, с той минуты, как вы начали собираться к отъезду на Советскую Украину... Документы, разговор с советским послом в Польше, страх, боль, ожидание, мысли о родителях... Ганнуся, которую ты долгие годы помнил восьмилетней, а встретил взрослой девушкой. Цветущей, красивой, что и говорить — красивой, но и чужой. Десять лет не был дома, десять лет... Пришел чужой взрослый человек. Разве это тот парень, который упивался романтическим самоотречением на подпольном митинге представителей гимназий, разве это тот самый маменькин сынок, тот послушный неслух, разве это был ты?
Кто это сидит здесь, и смотрит на луга, и видит, что не все изменилось, что речушка, которую ты помнишь с детства, в которой учился плавать, ручеек два метра шириной, течет точно так же? Через нее кладочка, не та ли, по которой и ты ходил? Будто и не миновало десяти лет, будто и не пролетели над землей те страшные бои, войны, смерти. Словно это и не ты вернулся после десяти лет схватки с фашизмом по всей Европе. Сколько у тебя всего за плечами, понимаешь, глядя на луга, где ты пас коров, где ты рос, учился жить, дружил, любил, начинал жизнь...
