Роже Гренье - Зеркало вод
Мои телеграфные заверения не успокоили Милдред Планкет, и она прислала третью телеграмму. Жан-Клод Каде решил сопровождать меня на хоккейный матч «Канада — США», начинавшийся в семь часов вечера. Вечерние игры обычно собирали уйму народа. Как правило, ежедневно проводилось два матча: в семь и в девять тридцать. По слухам, встреча канадских хоккеистов с американскими обещала быть интересной. Жан-Клод поджидал меня в холле. Он держал в руке детскую лисью шапку с хвостом.
— Наконец-то я раздобыл эту шапку для сына, — сказал он мне.
Стадион с его великолепным ледяным полем, сверкающим в свете прожекторов, и высоко вознесенным олимпийским огнем, горевшим в чаше на треножнике, был до отказа набит зрителями, которые неистовствовали: вопили, свистели, топали ногами и хлопали в ладоши, ибо это был единственный способ согреться. Справа от нас, в ложе для журналистов, репортер японского радио, не обращая ни малейшего внимания на оглушительный шум, передавал свой комментарий тоненьким и певучим, как флейта, голоском, а тем временем болельщики, разделившись на два лагеря, громко скандировали то «Сэ-Шэ-А! Сэ-Шэ-А!», то «Ка-на-да! Ка-на-да!». Эта встреча напоминала схватку футболистов двух соседних деревень, которая неизменно заканчивается потасовкой и сведением счетов. Итак, красно-синие против бело-зеленых. В своих ярких костюмах, облаченные в хоккейные доспехи, эти верзилы имели устрашающий вид, но, если внимательно присмотреться к ним, в конечном счете они внушали доверие, поскольку грубая сила сочеталась у них с мальчишеским добродушием. Жан-Клод обратил мое внимание на одну особенность в поведении американцев. То ли для бодрости, то ли заклиная удачу перед броском, они по очереди подкатывали к своему вратарю и стучали клюшкой по его ногам или заду — как обычно стучат по дереву.
Справа от нас сидел хрупкий японец, а слева — три здоровяка, которые нисколько не испортили бы общей картины, если б на них надели щитки и шлемы и выпустили на лед. То были русские журналисты. Игра началась. Одного из канадцев повалили на лед. Едва поднявшись, он тут же, размахивая клюшкой, обрушился на американца. Судья немедленно удалил его с поля и отправил немного остыть на скамейку штрафников. Но тут двое других игроков налетели друг на друга. Хоккеисты используют малейшую возможность, чтобы прижать соперника к борту, словно желая раздавить его, а тот в свою очередь отбивается клюшкой. Игроки падают, вскакивают, сбивают друг друга с ног. От клюшек только щепки летят. Несколько раз я замечал, как хоккеисты пытались подставить сопернику подножку.
Американцы забивают гол, шайба влетает в сетку, и тут же вратарь и несколько игроков, которые сплелись в тугой клубок, опрокидывают ворота. Весь стадион как один человек издает вопль, болельщики вскакивают со своих мест. Я тоже, встаю, чтобы лучше видеть, что происходит на поле. Жан-Клод теребит меня за рукав. Я оборачиваюсь. Он протягивает мне бутылку виски, к которой только что приложился сам. Откуда он извлек ее? По-видимому, принес во внутреннем кармане плаща.
Он предлагает выпить японцу, но тот отказывается. Тогда он поворачивается к русским, которые сначала упираются, но в конце концов по очереди делают по глотку прямо из горлышка. Вся эта процедура сопровождается жестами и какими-то английскими словами, которых никто не понимает, так как японец, русские и мы говорим по-английски каждый на свой лад.
Коньки режут лед со звуком, напоминающим рев бизона, — так по крайней мере рисуется мне. Время от времени сокрушительный удар клюшкой, нацеленной вроде бы на шайбу, попадает кому-нибудь по ноге. Игрок как подкошенный валится на лед. Вместо того, кто выбыл из игры, на лед, перемахнув через барьер, выходит новый игрок. Теперь русские в свою очередь протягивают нам бутылку.
— Это водка.
Жан-Клод не заставил себя упрашивать.
Хоккейная клюшка предназначена для того, чтобы гонять шайбу, но до чего же соблазнительно иногда двинуть ею противника. Хоккеисты выносливы, как быки. Одному из них удар клюшкой пришелся по затылку — он лишь провел по нему рукой, словно отгоняя муху, и все.
— Мы живем на перепутье цивилизаций, — обращается ко мне Жан-Клод. — Все, что мы научились любить, все, чего мы достигли, устарело. Такого рода книжки, какие пишу я, смешно читать, не говоря уже о том, чтобы писать! А вот этот матч, с его неправдоподобной жестокостью, со всеми его атрибутами, — это, быть может, прообраз будущего.
И он запил свою философию глотком водки.
— Чтобы было не так горько…
Вратарь-канадец упал на спину, словно гигантское насекомое, американец на полной скорости налетел на него и придавил всей тяжестью своего тела. Нокаутированный канадец не сразу пришел в себя, потом, хрипя, освободился от противника и вернулся в строй.
Время от времени судья — мужчина обычной комплекции в обычном костюме — оказывался между двумя гигантами. И тогда он, словно фигурист, делал немыслимые па, чтобы избежать столкновения с великаном, который мчался по полю с клюшкой наперевес.
К концу матча игра уже перестала быть похожей на игру. Вначале ее прервала драка, затеянная у ворот американцев. Маленький судья героически ринулся в самую гущу свалки и с трудом разнял драчунов. Он отправил нескольких игроков на скамейку штрафников.
Игра возобновилась, она была неровной и несколько беспорядочной; то в одном углу ледяного поля, то в другом возникали стычки — словно языки пламени полузатушенного пожара. Потом началась общая потасовка, и матч закончился разгулом необузданной жестокости. Зрители на трибунах тоже затеяли драку, и на стадионе появилась полиция. У нас, в ложе для представителей прессы, было поспокойнее, но и мы уже были на пределе. Атмосфера накалилась донельзя. Жан-Клод решил, что пора уходить, и поднялся, оставив в ложе пустую бутылку. Я подобрал лисью шапку, которую он чуть было не забыл, и отдал ему. Русские потянулись к нему один за другим, чтобы пожать руку, и тут вдруг Жан-Клод запел:
Все газеты врать горазды,
Папа говорил мне.
Ты не верь тому, что пишут,
Папа говорил мне.
Русские смеялись, не понимая слов. Порывшись в карманах, они нашли значки и подарили нам. Жан-Клод приколол на свой плащ красный флажок и снова запел:
Все газеты врать горазды,
Папа говорил мне.
За оградой стадиона, на дороге, которая вела обратно в город, все еще не утихли страсти. Люди толкались, напирали друг на друга, кричали. А Жан-Клод продолжал во все горло распевать придуманную им песню:
Все газеты врать горазды,
Папа говорил мне.
И вдруг он предложил:
— А не пойти ли нам выпить по маленькой, чтобы согреться?
— Вернемся в пресс-центр, там и выпьешь.
— Ну и зануда же ты! Только бы ставить мне палки в колеса.
— Мы ведь еще не ужинали. Сначала надо бы перекусить.
— Я не хочу есть.
Кончилось тем, что он все-таки пошел со мной.
Дорога была хорошо освещена. Под каждым фонарем мы нагоняли свои тени, которые потом снова начинали убегать от нас.
Когда мы уже сидели в кафетерии и Жан-Клод нехотя жевал свою ветчину, появился Симеон Олетта.
— Я был весь день занят по горло. Вы слышали, какой скандал разразился?
— Скандал?
— Тоже мне журналисты! Так вот, эти молодчики, что разъезжают на «бентли» — четверка бобслеистов, — сегодня утром отказались стартовать. Они прямо так и заявили, что боятся. У них отняли олимпийские удостоверения и выдворили из гостиницы. Скорее всего, они уже уехали отсюда. Но это вызвало дискуссию по поводу трассы — говорят, она очень опасна.
Жан-Клод казался удрученным.
— Какой ужас! — сказал он. — Их лишили чести.
— Я же говорил, что тебе незачем с ними якшаться, — сказал Олетта.
— Ни черта ты не понимаешь и никогда не поймешь! Они славные ребята.
Обидевшись, Олетта повернулся к нам спиной и ушел из зала. Когда он исчез, Жан-Клод сказал:
— Статья, которую я до сих пор не написал, — это вроде отказа стартовать. Только у меня не хватает мужества заявить об этом во всеуслышание.
— У тебя еще есть время до завтра.
Как обычно, мы спустились в бар. Жан-Клод непременно хотел выпить местного вина. Мне казалось, что он уже не в состоянии говорить. У него хватало сил только на то, чтобы держаться прямо. В тот момент, когда журналист-англичанин, взобравшись на эстраду, запел «Whispering»[28], Жан-Клод поднялся и сказал:
— Иду писать статью.
Я отпустил его одного, но он тут же вернулся.
— Я потерял шапку, которую купил для сына.
Мы осмотрели все вокруг, но шапки не нашли. Потом снова поднялись в кафетерий. Уборщица подметала зал, поставив перевернутые стулья на столы. Она сказала, что ничего не находила.
