Раймон Кено - День святого Жди-не-Жди
Ну, а если Жан поет, то Поль может и станцевать. Получается красивое зрелище. Поль встает на задние лапки. Хоп-хоп прыгает. Хоп-хоп скачет. Шлеп шмякнулся на пол. Мужественный Поль. Встает. Хоп-хоп скачет снова. Хоп — антраша. Хоп — второй. Жан поет. Подпевает. У Жана чистый тоненький водосточный голосок. Он меркурит[132] свою песнь. Хоп-хоп Поль. Еще один антраша. Он подпрыгивает. Проходит на цыпочках. Поворот. Жете. Жете батю[133]. Голубиное крыло. Реверанс. Какой репертуар, Поль! Как хорошо ты подпрыгиваешь, изопод[134]. Как хорошо ты антрашируешь, ракообразный! Чужеземцы тоже танцуют, но это было уже после. Некоторые прыгают. Те, что не двигаются, набиваются в большие закрытые коробки, где все вместе производят шум руками. Хлопая одной о другую. Время от времени. А другие дергаются. Поль, какое разнообразие. Он никогда не повторяется. Жан заливается соловьем. Все очень спокойно. Не считая тараканьего угла, где бой идет суровый. Мокрица Поль все танцует на кромке лунного света. Дорогие-предорогие просветы моей кромки, дорогие-предорогие крохотные мокрицы. Червячок замолчал. Начал отплевываться. Пение его утомило. Капелька его слюны, крапленная кровью, течет по соломинке. Поль пускается на четыре лапки. Подходит и нюхает кантатную жемчужину. Качает головой. Я легонько скребу его панцирную спинку таким длинным и таким черным ногтем своего указательного пальца. Червячок растянулся, вытянулся, потянулся, заснул. Они кладут много разных предметов друг на друга. Чтобы на них спать. Чужеземцы. Да еще и заворачиваются. До. И после тоже. Некоторые. Заворачиваются окончательно. И их больше не видят. Разве что, иногда, завернутых. По крайней мере, некоторые так утверждают. Но и только. В первый раз я не знала. Жан улегся. Я улеглась на солому. Я — очень длинная, я сплю. Серп той, другой, что на небе, очертил мое место в застенке. В моем застенке. У них есть люди, которые поют без пения. Без сопровождения. В первый раз. Днем он подарил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Луны нет. Аквариум без воды. Насекомые мельче пчел светятся как светлячки. Их свет — желтый. Я стирала чулки в раковине. Я шагала босиком по соломе. Я шагала босоного в сабо. У меня были хлопчатые чулки, белые, грязные, разорванные, закатанные выше колена. Я шагала босоного по знойным холмам. Он купил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Вечером я выстирала их в раковине. Черная вода оставила свой осадок в мраморных ложбинах раковины, а жидкость с бульканьем утекла.
Тараканы. Они знавали тесто, подобное этому. Горячее. Их пленки вдоль ребер. Потом крылья. Они выправились. Они знают про оправу. Они выбрались. Как я — из своего застенка. Жан спит без задних ног. Бледненький. Я повесила чулки на веревку у окна, и они засверкали от дыхания ночи. Ткань, блестевшая в коробке напротив, потухла, и во тьме загорелись два огня. Я очертила свое место в ночи. Он отвел меня в другое место, в нашу коробку. Закрыл окно. Сказал, что два огня тоже потухли. Жан спит. Поль топчет соломинку.
Он скользит по пшеничному желобу. Возвращается домой. Я знаю, где он живет. Меж каких песчаных блоков. Поль возвращается домой. В стену дома. Вся стена дома заселена. Снаружи. Внутри. Вне. Во. Паучихи поднимаются и спускаются. По паутинкам. Их считают дикими. Я знаю, что они могут быть ласковыми. Вот одна из них подстерегает Поля. Она сделает из него маленький кокон, чтобы водрузить его у себя дома. Но я здесь. Я вмешаюсь. Ей придется еще чуть-чуть поголодать. Она не обидится на меня. По-прежнему тараканья свара в углу. Лунная стружка медленно перемещается. Но нет. Паучиха не интересуется Полем. Поль продолжает свой путь. Он не заметил опасности. Он, мокрица, медленно замокрицает. Паучиха поднимается, играя на гитаре. Поль приподнимает крохотный камень. Затем вытирает лоб. Это его дверь. Он у себя дома. Входит. Добрый вечер. Крохотный камень опускается. Он сможет поспать. Я встаю. Небо режется на ленты, усики зари прощупывают горизонт.
Я никогда не кричала. Никогда. Шаг. Шаг. Шаг. Открытая дверь. Входит огромный зверь. Гигантский навозный жук. Самка навозника катит свой биток. Это ее корыто. Это моя миска. Для меня. Суп. Объедки. Остатки. Очистки. Ошметки. И вода. Очень чистая вода. Очень студеная. Очень нежная. И плотное грязное месиво. Я делаю из него катышки. Для себя. Поль. Жан. Пьер: они это не едят. Сегодня утром Пьер женился. Большой монстр уже ушел. Он не говорил со мной. Он не говорит со мной. Тех, других, я знаю лучше. Он одевается, как я. Но у него совсем седые волосы. Гневно ими трясет, и тогда разлетаются белесые частички кожи. Для тех, других, это настоящий пир. Для тех, что на земле. Самка навозника этого не знает. Иногда, чтобы попотчевать тех, что на земле, я злю ее. Например, собираюсь выйти. Танцую. Царапаюсь. Плююсь. Но я никогда не кричала. Никогда. Перхоть падает на землю. Она уходит. И тогда крохотный народец пирует. И я. Я копаюсь в своей миске. Я скатываю катышки. Я пью воду. В углу стоит ведро, в котором я справляю нужды. Маленькую. Большую. Навозный жук хватает его за дужку. Время от времени. Выносит и выливает. Букашки производят всевозможные звуки. Я слушаю. Я слушаю. Я никогда не кричала.
Я знаю Пьера очень давно. Я слушаю дни. Ночи. Те, что раскалываются. Те, что тают. Пьер исчезает. Возвращается. Его сразу несколько. Сегодня утроим он женился. Он живет под плоским камнем, вон там. Я его видела, когда он только родился. Жалкий. Неуклюжий. Его было несколько. У него крылья. Темный, как следует. Прелестный какерлак[135]. Веселый товарищ. Игривый скакун. Всегда свеж и услужлив. Рысью рытье земли мордочкой. Подбегает есть из моей руки. У него маленькие красивые роговидные челюсти, оснащенные солидно, оснащенные шипами словно. Он любит то, что в его лохани. Всего понемногу. Но не солнце. Он приходит поздороваться со мной в сумерки. Выходит из-под своего плоского камня. Крутит головой направо-налево. Фыркает. Затем бежит ко мне от всего сердца. Он женился сегодня утром, затемно. Еще до того, как раздался солнечный крик. А я никогда не кричала.
Они все женятся. Даже слепые. Даже очень слепые. Даже очень бледненькие. Даже очень личиночные. Даже очень скользкие. У них у всех свадьбы. Женитьбы. И родитьбы гурьбой. А я, я не женилась. Нет ни одного из моего рода. Старуха, что приносит мне еду, наверняка из моего рода. Но она самка. Я это точно знаю. Самец. Самка. Я не самец. Когда мы приехали к чужеземцам, они смеялись. Бежали за нами. Бросали в нас камнями. Мы прятались. Ночами они спали. Но не так крепко, как мокрица в разгар дня под камнем. Мы хотели пройти мимо них. Они просыпались. Просыпались. Начинали смеяться и бросать в нас камнями. И мы убегали и прятались. Старая навозная жучиха оставалась возле моего застенка. Я там тоже была. Мы все бегали и прятались. Но потом он научился. И тогда мы прошли.
Чтобы пройти к чужеземцам, нужно вымазаться личностью. Клейкая субстанция. Липкая. Несмываемая. Удачность этого пачкания удостоверяется с помощью бумажек. Они называют их бумагами, удостоверяющими личность. Есть такие чужеземцы, которые считают, что мир сделан из этой субстанции, и они возвели ее в принцип. У чужеземцев есть и другие бумажки. Для другой субстанции. Но их не хранят, их выкидывают. Есть такие чужеземцы, которые считают, что Мир сделан из этой другой субстанции, и они возвели ее в принцип. Но таких очень немного. Все эти бумажки одного размера. Как для личности, так и для прочего. Путать их нельзя. На бумажки для личности клеят легкую пленку, которую снимают с лица и значительно уменьшают благодаря объективности. Это фальшь-тография. Настоящая тография остается приклеенной к лицу благодаря клейким свойствам личности. А еще чужеземцы снимают фальшь-тографию с пальца. Это очень красиво. Грациозно, как паутина. И наконец, каракули в виде мушиных лапок служат для фальшь-тографии имени. После этого уже можно перемещаться среди чужеземцев.
Но перемещаться среди чужеземцев все равно еще нельзя. Он мне дал мои бумажки для личности и бумажки для гигиеничности. Еще ему нужны другие бумажки, украшенные лицами. Цифрами. Эти бумажки превращаются во что-то другое. По желанию. Но не совсем по желанию. Когда как. Это бумаги для собственности. Есть такие чужеземцы, которые считают, что собственность это субстанция, из которой сделан мир, и они возвели ее в принцип. Чужеземцы спорят о том, чей принцип выше: личности или собственности. Все эти бумажки взаимно обмениваются. Чтобы получить бумажки для личности и бумажки для гигиеничности, нужны бумажки для собственности. За бумажки для гигиеничности можно получить очень мало бумажек для собственности и бумажек для личности. Поэтому требуется много больших телег с бумагой для гигиеничности. Это он мне рассказал. Бумаги для собственности называются банк-с-нотами. Они могут преобразовываться во что-то другое. Моментально. Даешь одну банку-с-нотами, и вот тебе яблоко. Даешь другую банку-с-нотами, и вот стакан воды. Даешь третью банку-с-нотами, и вот кусок хлеба. Но надо знать места. Он знал. Он сразу же все разузнал. Некоторые чужеземцы превращают вещи в другие вещи или в ничто. Моментально. Это престиждиктаторы[136]. Банка-с-нотами тоже может превратиться в ничто. Сами чужеземцы ни во что не превращаются. Они не гусеницы и не личинки. Они только изменяются. А когда превращаются, то уже навсегда заворачиваются в большую белую простыню. И неизвестно, что с ними происходит потом. Они больше никогда уже не появляются. Или редко. Чужеземцы об этом спорят. Они об этом говорят. Он говорил с ними. Но я с ними не говорила.
