Наталья Галкина - Пенаты
— Николай Федорович чрезвычайно эмоциональный человек. Вся его работа, хотя в идее есть нечто гениальное, не спорю, пропитана эмоциями. С таким наплывом чувств следует искусством заниматься, даже и не колдовством. Очевидно, в его деятельности видим мы смесь науки, искусства, чародейства — и сам он от подобной смеси в упоении, она действует, как веселящий газ. Поймите меня правильно. Я ему помогать не отказываюсь. Человеку науки не худо бы иногда остыть и поразмыслить. Отойти в сторону и глянуть на себя со стороны. Чаю зеленого хотите?
— Я зеленый не пью, у меня от него бессонница.
— Человек науки, — продолжал Гаджиев, — должен быть как минимум человеком номер пять.
— Что-что?
— Помните, я вам говорил, существует деление людей на семь категорий: человека номер один, живущего преимущественно физической жизнью, человека номер семь, достигшего максимально возможного для человеческого существа развития.
— Пожалуй, выпью вашего чая, — Костомаров наконец-то отвлекся от окна. — Очень мило, мне только номера не нравятся, как в бане бирка на щиколотке. И почему именно семь? Кто их знает, сколько таких степеней? Может, семь миллионов? Может, столько, сколько сапиенсов? А смешанные типы? Вот у дикаря знаете сколько слов вместо нашего «лодка»? У него разные слова обозначают лодку на берегу, лодку на море, лодку перевернутую, лодку на реке, лодку маленькую, лодку большую, лодку с рыбой — все виды и состояния лодок запечатлены в лексиконе, ситуация обрисовывается самим словом с ходу. Вы же, как дикарь ученый, нумеруете и упрощаете. К тому же, чтобы пользоваться вашей классификацией, нужно то ли ее вызубрить, как катехизис, то ли с собой табличку носить. Тоже мне, человек номер четыре. То ли дело: «берестяная лодка, полная рыбы» — одно слово! Будучи дикарями, то есть людьми номер минус один, ноль и один, мы, право, были более продвинуты. Да неужели вы обиделись?
— Ничуть, — преувеличенно равнодушно отвечал Гаджиев.
— Опять-таки, человек текуч, изменчив, сам с собой не совпадает; а озарения? а откровения? В работе своей будет он сверхразвит, в бытовой сфере полный дурачок, в области эмоциональной середина на половину. Он у вас будет обвешан номерами, номерками, будет их путать, терять, ронять.
— Что вы меня разубеждаете? Оставайтесь при своем мнении. Я считаю такую классификацию единственно верной. С вашей стороны, весьма бестактно спорить со мной на эту тему.
— Ладно, полно, в области ясной для вас и темной для меня науки психологии я уж, точно, человек номер минус пять. Меня надо учить правильно общаться. Тактично. Корректно. Я на уровне «спасибо» и «здравствуйте». На меня постоянно обижаются, хоть у меня и в мыслях нет людей задевать. Как избавиться от мерзкой привычки говорить, что думаешь? Что на уме, то и на языке?
— Это разве не у пьяных? — мрачно спросил Гаджиев.
Гаджиеву хотелось, чтобы Костомаров ушел, тот и ушел, сказав, что намерен прогуляться перед ужином. Иногда Гаджиеву не нравилось, даже неприятно было, послушание окружающих, выполняющих его беззвучные (мысленные) приказы, но его раздражала в эти минуты не собственная власть над людьми, его бесили сами люди, он их презирал. Потом острота презрения снималась, можно было жить дальше. Гаджиев предпочел бы встретить кого-нибудь, кто не был бы гипнабелен, кто сопротивлялся бы, кто оказался бы сильнее его. Но ему попадались одни слабаки.
Глава двадцатая
Вторая попытка. — Встреча с молочницей. — «Теперь пути не будет». — Попытка два-бис.
«Ладно, — решил он, — ладно, пропади пропадом бесовский ручей, кто мне мешает просто перейти шоссе и выйти к станции лесом или одной из улочек?!»
И, с рюкзачком на левом плече, раным-рано поутру двинулся он к шоссе, но, дабы не встретить в очередной раз курсирующего с мешком от почтового ящика к дому Николая Федоровича, сначала прошел он изрядное расстояние за курируемый грядущим нобелеатом почтовый облезлый ящик по тропке вдоль шоссе.
Навстречу ему по шоссе ехала старая-престарая телега, в телегу впряжена была смирнейшего вида сивая кобыла; в качестве возницы восседала с вожжами в руках не очень старая и очень загорелая женщина в белом платочке.
— Тпр-р-р-у-у! — сказала женщина кобыле, поравнявшись с ним и улыбаясь ему; оказалось — у дамы с вожжами один-единственный зуб — остальные блистательно отсутствуют, при этом дама ничуть не стеснялась улыбаться во весь рот.
— Молодой человек, не нужно ли вам молока? Недорого продаю, молоко хорошее.
В телеге стояли огромные бидоны, между бидонами сидела тихая маленькая тощенькая сероглазая девочка.
— Спасибо, нет, — отвечал он улыбающейся однозубой молочнице.
— Вы ведь от домов идете? — спросила та. — От домов на берегу?
— Да.
— Не заметили, Адельгейда дома? На станцию в магазин не ушла?
— Не видел.
— А я вот вас никогда тут не видала.
— Вы туда молоко привозите? В дома на берегу? — спросил он просто для поддержания разговора, потому что телега стояла, а молочница смотрела на него не без любопытства.
— Да, два раза в неделю. Вы, должно быть, гость чей-нибудь?
— У Маленького веранду снимал.
— Надо же, — сказала молочница, — они ведь никогда никому не сдают. Попробовать молочка не хотите?
— Я уезжаю, мне молоко покупать ни к чему.
— Как это уезжаете? Поезда отменены.
— Совсем? — спросил он, растерявшись.
— Почему совсем? Один прошел в пять пятнадцать, второй — в шесть десять. До шести вечера поезда отменены. Рельсы, что ли, ремонтируют.
— Не может быть.
— Может, может. Знаю точно. Мне внучку сегодня в город везти. Куда же ее в пять утра? Я сегодня молоко развозить не собиралась, да до шести все равно не выехать.
Лошадка тронулась неспешно, он нехотя, с неудовольствием поплелся за телегою.
«Не везет, вернулся, плохая примета, теперь пути не будет».
Он вернулся к шоссе в начале шестого. Его ожидал очередной сюрприз. Словно весь транспорт области курсировал по одному маршруту, машины шли сплошняком, ему было не перебежать на ту сторону. Сперва он решил — все из-за отмены поездов. Но и в шесть, когда поезда пошли, он слышал их шум там, далеко, наверху, и грохот товарных, и мерный, не такой длительный, стук колес электричек, картина не изменилась. До семи часов пытался он найти окно в сплошном автомобильном потоке; ни одного интервала, ни малейшей возможности оказаться на той стороне ему не представилось.
В семь он сдался.
Его любимое пространство восстало, оно было заодно с Николаем Федоровичем. С шоссе ему так же не везло, как с ручьем. У него были еще две возможности: попробовать двигаться в сторону дюны куда шли они с Ларою на дальний пляж, и там, отмахав километров пять, перейти шоссе в месте, где строили виадук, в точке объезда, в зоне дорожных работ; либо попытаться отплыть подальше, поглубже и пересечь ледяной ручейный поток, который, возможно, где-нибудь да рассеивался, пропадал, растворялся. Поскольку в приметы он верил, он отложил третью попытку на следующий день.
Жизнь научила его: не надо зацикливаться на неудачах, неудачи липки и мстительны, следует выкинуть их из головы, полегкомысленней, полегкомысленней, отстанут сами.
— Нет ли у вас лодки? — спросил он Маленького.
— Вон их сколько на пляже лежит, не знаю чьи, да все дырявые, ветхие, блезир один. А у меня нету.
— Как же — у воды живете, а лодки нет?
— Вода воде рознь, — рассудительно отвечал Маленький. — Жил бы у озера, у реки, может, была бы и лодка. А на заливе не обзавелся. Зачем мне лодка? А вам зачем?
— Барышню бы покатал.
— Спросите у Николая Федоровича, у него в сарае лодка имеется; ежели в приличном состоянии... Что-то я никогда его на веслах не видел. И не помню, чтобы он лодку смолил. Спросите, что вы теряете?
— Да ладно, — сказал он. — Он меня не любит. Мы вечно цапаемся. В другой раз.
Глава двадцать первая
Письмо с чердака. — Литераторы совершают кражу. — Коллективное веселье на пляже у костра. — Одиночное плаванье.
Дорогой Виктор Сергеевич, что-то вы не балуете меня письмами. Но я на Вас не в обиде. Хотя я весьма обидчив, Вы знаете; однако сие распространяется не на всех.
Недавно я поймал себя но довольно-таки странном желании: у меня появилась необходимость пойти к Н. Ф. на берег, дабы выпить кофе по-гречески, я даже пожалел, что подарил ему банку с кофейком, хотя жадностью отродясь не отличался, разве что мелкой скупостью, да и то из-за привычки к бедности. Не путать с нищетой; нищете свойственна особая нищенская прижимистость, сменяющаяся лихорадочной нищенской расточительностью.
Я заметил: после первого и после второго кофепития чувствовал я необычайный прилив энергии, творческая потенция моя возрастала неизмеримо, фантазия и воображение работали с удесятеренной силой. Интереснейшие тексты, доложу я Вам, выходили из-под моего пера; вечного пера, так сказать, то есть авторучки. Мне снились остросюжетные цветные сны, я их помнил, просыпаясь, я их записывал, приукрашивал, они выстраивались в произведения, отличающиеся особой занимательностью и оригинальностью; я не хвастаюсь и не преувеличиваю, Вам предстоит в том убедиться. Постепенно, однако, сей источник стал иссякать, и у меня, как у всякого экспериментатора, эмпирика, естественно, возникла необходимость проверить: были ли мои фантазии связаны с колдовским кофейком, или то было совпадение, игра случая, игра природы. В общем, возникла натуральная идея фикс, перебивавшая все мои житейские и жизненные установки, идея фикс, которую ни совесть, ни воспитание не могли перебороть.
