Роберто Боланьо - Третий рейх
Попытался употребить остаток дня на что-нибудь полезное, но ничего не вышло. И поскольку был не в состоянии напялить на себя пляжный костюм и отправиться на берег, то расположился в гостиничном баре с мыслью написать открытки. Собирался отправить одну из них родителям, но в итоге написал только Конраду. После этого занимался тем, что разглядывал отдыхающих и официантов, сновавших между столиками с подносами, уставленными напитками. Неизвестно почему мне подумалось, что сегодня один из последних жарких дней. В общем-то, мне было все равно. Чтобы не сидеть просто так, я заказал салат и томатный сок. Но еда не пошла мне впрок: меня вдруг бросило в жар и начало мутить, так что пришлось подняться к себе и принять холодный душ. После этого я вышел на улицу и, решив не брать машину, направился в сторону комендатуры, но когда дошел до нее, то подумал, что, пожалуй, нет смысла вновь выслушивать нескончаемый поток извинений, и зашагал дальше.
Казалось, городок был заключен внутри гигантского хрустального шара, а все люди выглядели спящими (в трансцендентальном смысле слова!), хотя ходили по улицам или сидели на террасе. Часов в пять небо заволокло, а в шесть полил дождь. Улицы сразу опустели; я еще подумал, что, похоже, осень показывает свои коготки, так быстро все изменилось. Туристы разбегались в разные стороны в поисках укрытия; торговцы накрывали свои лотки брезентом; все больше окон закрывалось до будущего лета. Не знаю, чего больше вызывала во мне эта картина: жалости или презрения. Освободившись от всяческой внешней зависимости, только себя одного я мог ясно видеть и чувствовать. Все остальное подверглось атаке со стороны каких-то темных сил и напоминало декорации на съемочной площадке, чей удел — прах и забвение — казался мне неотвратимым.
Вопрос поэтому заключался в том, что я делаю среди этого убожества.
Вторую половину дня я провел, валяясь в постели и поджидая прихода Горелого.
Перед тем как подняться к себе, я спросил, не было ли мне телефонных звонков из Германии. Ответ был отрицательный: никаких посланий для меня нет.
С балкона наблюдал, как Горелый покинул пляж и пересек Приморский бульвар, направляясь к гостинице. Я поспешил вниз, чтобы встретить его у дверей; наверно, я боялся, что без меня его не пропустят. Проходя мимо стойки администратора, я вдруг услышал голос фрау Эльзы и замер как вкопанный. Она окликнула меня совсем негромко, едва ли не шепотом, но мне почудилось, будто в ушах у меня зазвучали фанфары.
— Оказывается, вы здесь, Удо, — проговорила она, как будто этого не знала.
Я застыл посреди главного коридора в довольно неловкой позе. В конце его, за стеклянными дверями, меня ждал Горелый. Мне вдруг показалось, что я вижу кадр из кинофильма, что дверь — это экран, а на нем Горелый и темно-синий горизонт, на фоне которого выделяются припаркованный на другой стороне улицы автомобиль, головы прохожих и неясные очертания столов на террасе. Единственно реальной в тот момент была прекрасная фрау Эльза, одиноко восседавшая за стойкой.
— Конечно, разумеется… Ты бы должна была об этом знать. — Я обратился к ней на ты, и она зарделась. В первый и последний раз видел ее такой растерявшейся и беззащитной. Даже не знаю, понравилось мне это или нет.
— Я тебя… не видела. Вот и все. Я не контролирую каждый твой шаг, — возразила она вполголоса.
— Я останусь здесь, пока не будет найдено тело моего друга. Надеюсь, ты не будешь иметь ничего против.
Она сделала недовольную гримасу и отвернулась. Я испугался, что она увидит Горелого и использует его как предлог для того, чтобы переменить тему.
— Мой муж болен и нуждается во мне. Все эти дни я была рядом с ним и не могла делать ничего другого. Только тебе это непонятно, верно?
— Мне жаль.
— Ладно, все уже сказано. Я не хотела тебя обидеть. До свидания.
Но ни она, ни я не двинулись с места.
Горелый наблюдал за мной из-за двери. Нетрудно было представить, что и за ним наблюдали постояльцы гостиницы, сидевшие на террасе или прогуливающиеся перед входом. Я ожидал, что с минуты на минуту кто-нибудь подойдет к нему и попросит удалиться, и тогда Горелый придушит его одной правой, и все будет погублено.
— Вашему… Твоему мужу лучше? Я искренне желаю ему выздоровления. Наверное, я вел себя как глупец. Прости меня.
Фрау Эльза опустила голову и произнесла:
— Хорошо… Спасибо…
— Мне хотелось бы поговорить с тобой вечером… Наедине… Только я не хочу принуждать тебя делать то, что впоследствии может тебе повредить…
Спустя целую вечность на губах фрау Эльзы появилась улыбка. Меня же почему-то била дрожь.
— А сейчас ты не можешь, потому что тебя ждут, не так ли?
Да, товарищ по оружию, подумал я, но ничего не сказал и только кивнул, как бы подчеркивая неизбежность встречи. Товарищ по оружию? Да нет, враг по оружию!
— Запомни, что, несмотря на свое знакомство с хозяйкой гостиницы, ты не должен слишком нарушать распорядок.
— Какой распорядок?
— Тот самый, который, между прочим, запрещает постояльцам принимать определенных гостей у себя в номере. — Ее голос зазвучал как прежде: иронично и в то же время властно. Что и говорить, фрау Эльза была в своем репертуаре.
Я хотел возмутиться, но она подняла руку, требуя тишины.
— Я ничего не советую и не предлагаю. И не выдвигаю никаких обвинений. Этого бедного парня, — она имела в виду Горелого, — мне самой жаль. Но я должна заботиться о гостинице и ее постояльцах. И о тебе тоже. Я не хочу, чтобы с тобой произошло что-нибудь нехорошее.
— Да что такого со мной может произойти? Мы ведь только играем.
— Во что?
— Ты же прекрасно знаешь.
— А, та самая игра, в которой ты чемпион. — Она улыбнулась, и ее зубы угрожающе блеснули. — Это зимний вид спорта. В это время лучше плавать или играть в теннис.
— Хочешь посмеяться надо мной — смейся. Я это заслужил.
— Хорошо, согласна, увидимся сегодня в час ночи на Соборной площади. Знаешь, где это?
— Знаю.
Ее улыбка растаяла. Я хотел было приблизиться к ней, но тут же спохватился, поняв, что сейчас не время. Мы попрощались, и я вышел на улицу. На террасе все было спокойно; двумя ступеньками ниже Горелого две девушки болтали про погоду, поджидая своих кавалеров. Люди вокруг, как всегда, смеялись, шутили, обсуждали планы на вечер.
Обменявшись с Горелым парой дежурных фраз, мы вошли в гостиницу.
За стойкой администратора уже никого не было, хотя мне пришло в голову, что фрау Эльза могла спрятаться за ней так, что ее не было видно. С трудом преодолел искушение подойти и проверить.
Наверное, я не сделал этого потому, что в таком случае мне пришлось бы все объяснять Горелому.
А так наша партия спокойно развивалась в соответствии с моим планом: весной сорокового года я применил наступательный вариант в Средиземноморье и завоевал Тунис и Алжир; на Западном фронте я потратил 25 BRP, что помогло мне захватить Францию; во время SR расположил четыре бронетанковых корпуса, при поддержке пехоты и авиации, на границе с Испанией (!). Укрепил свои позиции и на Восточном фронте.
Ответ Горелого был чисто оборонительным. Он передвинул то немногое, что еще было способно передвигаться, усилил кое-где оборону, а главное — сумел поставить передо мной некоторые вопросы. Его действия все еще выдают в нем новичка. Он не умеет накапливать фишки, играет беспорядочно; общая стратегия у него либо отсутствует, либо представляет собой чересчур жесткую схему; он плохо считает BRP, путает фазы формирования частей с SR.
Тем не менее Горелый старается, и я готов утверждать, что он начал проникаться духом игры. Об этом свидетельствуют его глаза, которые он не отрывает от доски, и шевелящиеся от натуги шрамы на лице, когда он силится подсчитать, во что ему обойдется отступление на том или ином участке.
В целом он вызывает у меня симпатию и жалость. Добавлю: острую, щемящую жалость.
Соборная площадь была безлюдна и почти не освещена. Я оставил машину на боковой улочке и, усевшись на каменную скамью, приготовился ждать. Здесь было очень тихо и спокойно; правда, когда появилась фрау Эльза — в буквальном смысле материализовалась из бесформенной тьмы возле единственного на площади дерева, — я вздрогнул от волнения и неожиданности.
Я предложил ей поехать за город и остановиться где-нибудь в лесу или на берегу моря, но она не согласилась.
Она заговорила и говорила неспешно и непрерывно, словно перед этим несколько дней молчала. В основном все свелось к туманным, изобилующим иносказаниями объяснениям, касающимся болезни ее мужа. Только после этого она позволила себя поцеловать. Однако наши руки естественным образом сплелись с самого начала.
И вот так, взявшись за руки, мы просидели до половины третьего ночи. Когда нам надоедало сидеть, мы вставали и делали несколько кругов по площади, после чего возвращались на скамейку и продолжали разговор.
