Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
До приезда графа Петр Степаныч очень петушился, волновался, говорил, что еще не дает своего соглашения на брак Сонечки, что нужно прежде узнать человека, то есть узнать, какое у него «содержание», и вообще объясниться начистоту. Но объяснения не состоялось.
На другой день после приезда графа все были в очень деловом настроении. Петр Степаныч долго не выходил из кабинета; Nicolas сидел в выжидательном настроении в гостиной; Вера Михайловна вяло занимала его разговором, то и дело подходя к двери мужа и прислушиваясь. Наконец оттуда раздался звонок. Андрей доложил барыне, что барин просят ее к себе.
— Я и забыл, — начал Петр Степаныч, когда та вошла. — Этот граф… У меня, право, столько дела, что и не знаю… Поговори с ним, пожалуйста, сама. Сколько у него содержания?
— О, Пьер! У него дядя в Америке, и другой дядя… Ну, конечно, эти нефти… На первое время, пока дело двинется, уж действительно… Он говорит — нужны деньги… Ах, что это, право. Тебе дело говорят, а ты смеешься!
Петр Степаныч действительно улыбался. Пока Вера Михайловна говорила, он мысленно рифмовал: «в Париже… рыжий… Америка… измеряй-ка» — и предвкушал преостроумные стишки, в которых Nicolas будет выставлен в комичном виде. Он заторопился и прекратил разговор. Порешили так: ждать, пока дело графа достаточно выяснится.
Nicolas долго ходил по комнате, припоминая, соображая, взвешивая, то есть собирая матерьял, из которого надо было построить план будущих действий; наконец, усталый, лег на кровать и закрыл глаза в каком-то оцепенении.
— Так вы окончательно решились разделаться?
— Помилуйте, как же иначе: «наемный человек!»
— Гм… Всякий рабочий — наемный человек.
— «На боку лежать да деньги получать!»
— Это действительно обидно; но… У вас есть семья?
— Нет.
— Так… Собственно, мне следовало бы начать с этого вопроса. Не связаны — значит, имеете возможность отстаивать, как говорится, свою честь… В противном случае дело было бы сложнее.
«Специалист», который вне семейства назывался Алексеем Петровичем, замолчал, закурил папироску и как-то съежился на своем стуле. Он говорил слабым, словно пришибленным, голосом. «Наемный человек», уже успевший облегчить себя исповедью, тоже о чем-то задумался и молча отпивал чай. Они сидели в маленькой горнице с земляным полом, низким потолком и голыми, неровными стенами, смазанными известкой, — среди очень живописного беспорядка. На столе, покрытом грубою полотняною скатертью, у окна лежало несколько книг, тетрадей, стол какой-то, кабинетный портрет, в изящных рамках, лампа под зеленым бумажным абажуром, статуэтка Шевченки и маленький самовар. У другого окна стоял токарный станок. На полу валялась сапожная щетка, надбитая бутылка с керосином, несколько гаек, ствол револьвера и курок от ружья. Тощий диван у стены, два некрашеных стула и сундук у дверей в соседнюю спальню были единственными представителями мебели. Это было обиталище «специалиста». Изба стояла среди поселка, верстах в трех от леса. Хотя «наемному человеку», в положении Владимира Сергеича, довольно естественно было примкнуть к оппозиции, но попал он к Алексею Петровичу случайно: брел наудачу, чтобы переночевать в первом жилье и наутро послать за вещами и расчетом. Они видели друг друга в первый раз, но когда общими силами поставили самовар и выпивали по второму стакану, то уже так сблизились, словно век были знакомы. Впрочем, Владимир Сергеич был «много наслышан».
Тихие ангелы летали очень долго. «Специалисту» это, казалось, было за обычай, но «наемный человек» наконец почувствовал себя неловко. Он придвинул портрет и начал рассматривать. Красивая молодая женщина с загадочным взглядом.
— Вот вам целая коллекция, — сказал Алексей Петрович, вынимая из ящика альбом.
Он вдруг оживился и заговорил с болтливостью, свойственною долго молчавшим людям, когда они нападают на тему и собеседника по душе:
— Здесь больше фигурирует моя собственная персона, но зато вы увидите связную историю моей жизни… моих заблуждений. Это ведь одно и то же, не правда ли? — и тут же сам ответил. — Конечно, неправда: я разумею только себя.
Первая карточка представляла мальчика, лет двенадцати или десяти, в бархатной курточке, в больших отложных воротничках, панталонах до колен и полосатых чулках. Он сидел в небрежной позе на табуретке и держал руку на голове огромного водолаза.
— Сережа? — спросил Владимир Сергеич.
— Нет, я, № 1, подающий большие надежды… Вы ничего не находите в сем отроке этакого адмиральского?
Не было ничего адмиральского.
— Напрасно… Меня готовили в адмиралы и вместе, само собою, с гениальными способностями находили даже физическое приспособление к этой должности. А вот № 2.
Он показал гимназиста, тонкого, тщедушного, с неопределенным выражением физиономии.
Неопределенность… Гениальные способности начинают, впрочем, крепнуть и выясняться в умении сводить концы с концами пред начальством и дражайшими родителями, несмотря на крупные неприятности вроде двоек и карцера, которым увенчалась первая, несчастная любовь…
Он переменил портрет и продолжал:
- № 3, начало карьеры. Свет не клином сошелся на адмиральстве. Если мальчик не мог, вследствие неблагоприятных обстоятельств, сделаться адмиралом, то он будет фельдмаршалом.
Владимир Сергеич, несмотря на свое печальное настроение духа, чуть не прыснул со смеху. «То был гусарский офицер», в полной парадной форме, во весь рост. Он лихо опирался на саблю, но лицо было такое плаксивое, худенькое тело так походило на вешалку, на которой болталось красивое платье, что нельзя было и вообразить себе лучшего изображения рыцаря печального образа в юном возрасте.
— Вы были в военной службе?
— Как изволите видеть.
Он выдернул офицера, посмотрел на него несколько минут, как бы что-то вспоминая, потом бросил с видимой досадой и открыл худощавого юношу в статском. В последнем уже можно было узнать черты Алексея Петровича.
— Я в роли Фауста, — пояснил он в том же тоне, — студент-юрист. Зубрю запоем тетрадки и таким нехитрым путем думаю получить ответы на очень мудреные вопросы.
— А фельдмаршальство как же?
— Фельдмаршальство? Рассуждая последовательно, следовало бы допустить, что если гениальный юноша не мог сделаться фельдмаршалом, то он будет министром, да спрашивайте вы логики у влюбленных родителей!
Я с ними рассорился… Еще Фауст. Студент-филолог. Изучаю историю, разочаровавшись в прежних тетрадках; но вы видите, что нервы мои притупились, и я готов продать душу черту… С этого времени меня дома «специалистом» прозвали. Название, надо вам знать, крайне презрительное… А вот я у дела.
Группа изображала несколько гимназистов и Попутнова в педагогическом вицмундире.
— Просвещаю юношество. Преподаю по Иловайскому историю, которая, как известно, «судит мертвых и дает уроки живым». Интересный мне вспомнился урок, — начал он после небольшого молчания, всматриваясь в лица гимназистов и улыбаясь: в четвертом классе был урок из римской истории. Один бойкий мальчик рассказывал, как Брут осудил на смерть собственного сына. Я его остановил. «Скажите, пожалуйста, как вы думаете: хорошо поступил Брут?» Мальчик посмотрел на меня пытливо и после маленького колебания ответил: «Хорошо». Класс оживился. По лицам некоторых видно было, что они недовольны нерешительным ответом товарища. Я спросил другого, третьего: «Хорошо, конечно хорошо». — «Ну а вы так же ли поступили бы с собственным сыном?» — «Разумеется! Еще бы!» И такие брутские выражения, что беда! У них не было сыновей… «Прекрасно. Но если это справедливо относительно сына, то должно быть справедливо и наоборот, относительно отца. Если б вы были в положении Брута и к вам привели виновного отца: вы его тоже осудили бы на смерть?» Последовало молчание и потом робкое «нет» и кое-где «да». Я предложил им поспорить. Вышел очень оживленный дебат. «Если казнил чужих, то должен был казнить и своего». — «Ему следовало отказаться от суда над собственным сыном». — «Зачем казнить и чужих? Лучше совсем не казнить». Но пришел директор, задал несколько вопросов по книжке и после класса сделал мне выговор…
— Так из-за столкновений с директором вы и в отставку вышли?
— Нет, больше из-за столкновений с самим собою.
«Специалист» переменил карточку и продолжал:
— Апостол правды, мировой судья. Защищаю «основы».
