Лев Копелев - И сотворил себе кумира...
Он говорил вдохновенно, распаляясь; закидывал голову с тщательно зачесанной лысиной, уже достаточно большой для двадцатипятилетнего. Высокий, складчатый лоб лоснился от пота; широкий нос — картошкой — краснел. И тогда его суконная толстовка со значком МОПРа казалась комиссарским френчем. Распахивая большезубый, толстогубый рот, он под конец уже кричал. Все громче и все раскатистее звучало гортанное „р-р-р“, — он преодолевал картавость.
— Пройдут столетия. Века. И наши правнуки будут р-расказывать об этом. С гор-рдостью и с завистью будут р-рассказывать. Будут песни петь о великой победе под Перекопом.
Мы прозвали его „Володька Горлохват“. Но даже насмешничая, считали его непререкаемым авторитетом. Ведь он и сам участвовал в гражданской войне. Шестнадцатилетним ушел в Красную Армию, был ранен.
Занятия он вел хаотично. Постоянно отвлекался, перескакивал с темы на тему. На уроке о крепостном праве начинал рассказывать, как в какой-то деревне встретил 80-летнего дядьку, который был крепостным у „тех самых“ Волконских, или крикливо оспаривал только что прочитанную книгу, автор которой что-то переоценил, а что-то недооценил.
О декабристах он отзывался презрительно:
— Дворянские либералисты. Задумали обыкновеный дворцовый переворот, вроде тех, что устраивали их дедушки и папаши, когда свергали Бирона, Петра III, возводили Елизавету, Екатерину, когда придушили Павла и посадили Александра… Конечно, исторически все это имело значение толчков. Но не больше, чем убийство Гришки Распутина. Тоже дворянские заговорщики старались.
О Кавеньяке и Тьере, о Трепове и Столыпине он говорил с ненавистью глубоко личной. Даже слюна пузырилась и пенилась на толстых губах.
— Гнусный палач… Крровожадный каррлик… Жестокий хам со светскими барскими манерами.
И так же страстно, упиваясь красноречием, он ораторствовал на собраниях, призывая укреплять порядок и дисциплину в школе, в пионеротряде.
— Ведь вы уже проработали „Войну и мир“. А вы обратили внимание на возраст офицеров. Там некоторые в 15–16 лет командовали взводами, даже ротами. И в труднейших походах. Товарищ Якир семнадцати лет командовал полком. Семнадцати лет! Только на год, на два старше любого из вас. А в 20 лет стал командаррмом.
Его любимыми героями были Якир, Щорс, Котовский, Дубовой. О них он вспоминал по самым разным поводам, рассказывая о Французской революции, о наполеоновских войнах, или, обличая „волынщиков“ из 6-й группы, которые разбили окна, швыряя друг в друга чернильницами-непроливайками.
И столь же пылко, но еще и в тоне ученых рассуждений, толковал он о вождях. Это понятие было для него очень емким. И не только историческим, но и психологическим.
— Пестель был вождем. Он, конечно, имел дворянские предрассудки. Но он был вождь. А Трубецкой, Волконский, Рылеев — болтуны, мечтатели… Герцен был вождем. И Чернышевский. А Парижской Коммуне недоставало именно вождей. Делеклюс, Вайян были искренние, честные революционеры, но не вожди. Бланки мог стать вождем, но в это время сидел в тюрьме. Версальцы отказались его обменять. Мерзавец Тьер был достаточно умен: „Дать им Бланки, это больше, чем две дивизии“. Домбровский был вождем, но его недооценили… Плеханов был только теоретиком. А Бакунин, Желябов — настоящие вожди, хотя имели теоретические ошибки, не понимали марксизма и роли пролетариата. В руководстве нашей партии могут быть только вожди. Товарищи Бухарин, Калинин, Рыков, Сталин, Петровский, Якир, Скрыпник, Коссиор, Чубарь — все это настоящие вожди.
Однажды после уроков и группового собрания он задержался, разговорился с нами. Речь зашла о бывшем председателе школьного старостата, который и в профшколе уже руководил учкомом.
— Да, вот Юля Свербилов будет вождем. Не сомневаюсь. Волевой, собранный, умеет добиваться авторитета, умеет руководить. Настоящий характер вождя. А тебе, Зоря, еще надо поработать над собой. У тебя еще не хватает самодисциплины, целеустремленности…
Он заметил мой взгляд, видимо, очень напряженно заинтересованный.
— А вот ты никогда вождем не будешь. Не из того теста. Ты, конечно, развитой, начитанный, и шарики вроде работают. Но разбросанный. Разболтанный. Не отличаешь главного от второстепенного. Ты, конечно, еще можешь осознать свои недостатки, и тогда, со временем, станешь хорошим спецом, даже ученым. Но если не осознаешь, будешь, как раньше говорили, „вечным студентом“, а то и лишним человеком, вроде Печорина или Рудина.
Мне было очень обидно. Правда, я пытался утешить себя тем, что его неприязнь — следствие наших политических разногласий. После одной из его бурнопламенных речей о героях гражданской войны я с невинным видом задал какой-то вопрос о Троцком, которого он ни разу не упомянул. Шла зима 26–27 года, Троцкий еще не был исключен из партии, его книги еще оставались в библиотеках и даже кое-где продавались, правда, главным образом у букинистов. Владимир Соломонович отвечал без обычной увлеченности, подавляя раздражение.
— Конечно, товарищ Троцкий был тогда Наркомвоенмор… Хороший организатор… Можно сказать, тоже вождь… Неплохо руководил военспецами. Обеспечил успехи некоторых операций. Проявлял даже личную храбрость. Но мы не имеем права забывать о его меньшевистском прошлом, о его ошибках. К тому же его роль сильно преувеличили некоторые поклонники. Надеюсь, что среди вас таких не будет. А с другой стороны за счет Трроцкого преуменьшалась роль выдающихся вождей и героев — товарищей Фррунзе, Буденного, Воррошилова, Щоррса, Якирра, Дубового…
И пошел сыпать именами, а потом, ухватившись за стул, рассказывал, как Красная конница атаковала Новочеркасск лавой, по льду едва замерзшего Дона.
Отметки он ставил мне высокие. Тогда еще не восстановили „цифровой системы“, он писал „отлично“ или „очень хорошо“, но каждый раз приговаривал:
— Ты материал, конечно, знаешь. И вообще соображаешь… Но есть у тебя легкость в мыслях необыкновенная… Откуда эти слова? Прравильно! Ну, я конечно не хочу сказать, что ты похож на Хлестакова. Но легкость в мыслях есть. Не хватает большевистской твердости, ясности, точности… Так меньшевики рассуждали и даже кадеты. Да, да, именно так. Не перебивай. Я тебя ни в чем не обвиняю. Я ведь тебе поставил „отлично“. Но я хочу, чтобы ты понял, какие у тебя слабости и какие у них коррни и тенденции. Какие возможны последствия. Я хочу, чтобы ты осознал свои недостатки, чтобы ты их устранил, исправил.
Я злился на обличителя, испытывал злорадное удовольствие, когда Жорка его передразнивал и, грохоча стульями, закидывая голову, орал: „Товаррищи вожди, вперред на Перрекоп, даешь Парр-риж!“
Но про себя я чувствовал, что он, все же кое в чем прав. Я действительно непутевый, непостоянный, не умею сосредоточиться, не целеустремлен. Влюбился было в соседку по парте Шуру, близорукую, тихую, и даже стихи сочинял „золотые косы, золотые сети“. Но вежливо отвергнутый ею, стал бегать за звеньевой Таней, а когда ее легко отбил у меня губошлеп Данька, переключился на Риту из параллельной группы — некрасивую, зато и не строгую толстушку.
И так же непостоянны были мои духовные интересы. То принимался читать книги по мировой истории и истории партии. Владимир Соломонович похвалил меня, увидев на парте толстый том хрестоматии международного рабочего движения, „Историю РКПб“ Ярославского и еще какую-то брошюру. То я внезапно прерывал это полезное скучное чтение и набрасывался на Конан-Дойля или Аверченко: его повесть „Подходцев и двое других“ мы с Зорей и Жорой знали почти наизусть и долго называли друг друга именами его героев.
Предстояло окончание школы. А я еще не знал, что буду делать дальше, хотя прожил уже целых пятнадцать лет. Выпячивая верхнюю губу, видел все более густую черную поросль и на подбородке ощутимо прорастала щетина. Сердитая „природоведка“ отчитывала меня: „Тебе давно бриться пора, а ведешь себя, как мальчишка…“ Но я все еще не решил, куда идти после школы, — в электротехническую профшколу или на рабфак, чтоб потом на исторический или экономический, — ведь настоящий марксист должен владеть экономической наукой… А может быть, на завод, и стать пролетарием?
Однако так нерешителен я был только в размышлениях о ближайшем будущем, о планах на год — на два. Когда же думал о том, что будет через десять лет, то, вопреки оскорбительным отзывам Владимира Соломоновича, — он все-таки не понял меня, не распознал сокровенных моих дарований, — я твердо рассчитывал стать именно вождем — политическим, государственным, военным деятелем.
Полагая себя трезво мыслящим и скромным — большевика должна отличать скромность, — я не собирался, как наивный Зоря, претендовать на место Калинина. Более того, я понимал, что у нас в партии и в комсомоле есть много таких выдающихся деятелей, как Юля Свербилов, которые с большим основанием, чем я, могут становиться председателями учкомов, старостатов, советов, исполкомов, наркомами, первыми секретарями и командирами. И к тому же у нас необходимо прежде всего выдвигать рабочих и крестьян.
