Вионор Меретуков - Восходящие потоки
"Не знаю… Вряд ли. Мне кажется, ее в тебе привлекает не это".
"Не это? — Карл повернул голову и пристально посмотрел на меня. — А что?.."
"Это надо у нее спросить…"
"И все-таки?.."
"Ну, ты человек особенный, творческий, неожиданный… — я видел, как вспыхнули глаза Карла. — Ты богат, щедр… Ей этого достаточно… Не считая твоих отлучек по делам, ты человек, в общем-то, праздный. А это женщины ценят в мужчинах даже больше, чем умение вытворять в постели черт знает что… Кстати, давно хотел тебя спросить…"
"Ну что еще?!"
"Успокойся… Почему ты лечиться и консультироваться ездишь в Москву? Что, наши врачи лучше?"
"Наши врачи, наша врачи… Видишь ли, наши врачи… — Карл задумался, — короче, наши врачи — это наши врачи!" — и он поднял руку с вытянутым указательным пальцем.
Обо всем этом я думаю, пока пара экстравагантных теннисистов проводит разминку.
На мизинце левой руки Карла я замечаю аккуратную марлевую повязку с фривольным бантиком. Кто, интересно, столь заботливо перебинтовал здоровый палец моего друга? Молодец все же этот Карл! Как же остроумно он уходит от ответственности перед миллионами своих будущих гипотетических поклонников.
Значит, играть на рояле и сочинять бессмертные сюиты и рапсодии он не может, а играть в теннис — пожалуйста!
Я опять придирчиво оглядываю фигуру своего друга. Конечно, Карл переборщил с нарядом. Эта шляпа с пером, растянутые штаны… Он бы еще напялил на себя подарок безумной Аделаиды, костюм униформиста, который повсюду таскает с собой.
Его партнершей по теннису была хозяйка гостиницы, фрау Бриге, одетая не менее импозантно. Надо сказать, что иногда, очень-очень редко, меня и Карла тянет к полным женщинам. Но в данном случае к выбору партнерши Карл отнесся в высшей степени безответственно.
Или, вернее, — излишне благосклонно. Фигура почтенной фрау Бриге вполне годилась бы для цирка, где за деньги показывают всяких толстух, на корте же она, в своей короткой белой юбке и трещащей по всем швам майке, выглядела, мягко говоря, неубедительно.
Игроки сошлись у сетки, о чем-то дружелюбно пошептались, и через минуту игра началась.
Я привстал с кресла и принялся во все глаза следить за ходом поединка.
Сначала у меня сложилось впечатление, что ни Карл, ни фрау Бриге, не имеют ни малейшего представления об игре в теннис.
Во-первых, мячей было несколько. И каждый играл тем мячом, который оказывался в данный момент к игроку ближе других.
Это напоминало перестрелку, без намерений противников поразить друг друга.
Потом я понял, что они развлекают себя ими же самими придуманной игрой. Она чем-то напоминала ожившие на время нарды или стоклеточные шашки из кошмарного сна.
Карл и фрау Бриге, как два миниатюрных бегемота, тяжело топоча, носились по площадке, а я продолжал думать о своем.
Почему мне живется не так, как представлялось? Я разбогател, о чем всегда мечтал. Я свободен. Независим. Я нравлюсь женщинам. Но почему же я несчастлив?
А я ведь всегда был уверен, что счастье в деньгах. Мне и сейчас хочется так думать. И вот деньги у меня есть. И их много. А счастья как не было, так и нет.
Я ни на минуту не забывал, что из двадцати миллионов только один можно назвать моим. Да и то с некоторой натяжкой. Я хорошо помню, как он мне достался. Порядочностью там и не пахло. Достаточно вспомнить мифическую "красную ртуть" и ражих бородачей-перекупщиков из Прибалтики.
Не каждому выпадает удача в одночасье стать миллионером. Мне удача улыбнулась. Но эйфория длилась недолго, а потом восторги куда-то подевались. Я опять был один на один со своими мыслями о цели, целесообразности, предназначении, о жизни и смерти, со всеми этими бессмертными "зачем" и "почему". Будто ничего и не произошло.
Будто и не было этих чемоданов с миллионами. Может, мне они, эти миллионы, и не нужны, может, они мне мешают жить, мешают творить и выпекать романы века? А что если избавиться от них, от этих миллионов, отправив по примеру незабвенного Остапа по почте главному финансисту страны? Кстати, кто он, этот мифический главный финансист страны? Вряд ли это министр финансов…
Хорошо, допустим, я все-таки как-то красиво и достойно избавлюсь от миллионов.
И что я обрету в результате? Вдохновение? Может, я тут же накатаю шедевр, который произведет фурор во всем подлунном мире? Сомневаюсь.
Так в чем же дело? Может, я просто не умею извлекать из денег то, ради чего их придумали?
Вино, дорогие женщины, рулетка, скачки, автомобильные гонки, горные лыжи, бирманский массаж, тайский массаж, гавайский массаж, тибетский массаж, фешенебельные отели, райские наслаждения…
Традиционный набор удовольствий, которые приедаются очень быстро.
Мальорка, Рио-де-Жанейро, Мадрид, Барселона, Лондон, Рим, Венеция, Осло, Флоренция, Париж… О, Париж! Везде я был… Может, смотаться на Восток? В Китай? Или на Мадагаскар?
Ах, не это мне нужно! Перемена мест и впечатлений может отвлечь от главного. Да-да, может, я это знаю. Но только на время. И потом, это не жизнь, а бегство… Звучит банально, но от себя, от своих тягостных мыслей не убежать… Они всегда при тебе, где бы ты ни был. Это я испытал на себе.
Чего мне не хватает? Обвинял отца, а сам… Видимо, мне тоже не хватает второй жопы. Перечитать, что ли, Бродского?..
У Чаплина вычитал, как некто представлял себе счастье. Этот некто, слегка смущаясь, сказал, что когда он думает о счастье, то перед его мысленным взором возникает безлюдный пляж. По песку медленно движется маленький открытый автомобиль, девушка, свесив ноги, чертит следы на песке… Уверен, что Чаплин писал о своем понимании счастья.
Только теперь я понял. У кого-то это пляж с девушкой, у кого-то угол дома, врезающийся в ослепительное небо, у кого-то выщербленная стена кладбища.
У кого-то воспоминание о свежем утре и занавеске, трепещущей от порывов ветра, и пьянящем запахе, исходящим от юной женщины, только что познавшей любовь…
У кого-то — видение театральной сцены, на которой ставят твою пьесу… У кого-то — лужайка перед избушкой и дым от костра, сложенного из сырого хвороста. А у кого-то нет даже этого.
И самое-самое главное — в душе должен быть покой. А какой тут покой, когда… Не покой у меня был на душе, а поза, лукавое и показное довольство
жизнью, которую я украшал украденными миллионами…
Мне ничего не хочется. У меня портится настроение. По части плохого настроения я могу уже сейчас состязаться с Карлом.
Совсем недавно я был бодр и весел, как Генри Миллер в пору его голодной парижской молодости. Почему я полюбил Миллера? Он величайший мастер по извлечению бодрости и веселья из того, в чем бодрости и веселья вроде бы и нет.
Он во всем видел красоту. И он мотался по свету не для того, чтобы эту красоту отыскивать — она и так всегда была у него перед глазами. Повторяю, он видел красоту буквально во всем. Даже в куске дерьма. У Миллера никогда не бывало плохого настроения. Он всегда был бодр и весел. По крайней мере, так он пишет, и это меня убеждает. Вот бы и мне…
Миллер знал, что основная особенность окружающего мира — это олимпийское спокойствие. Другими словами — равнодушие и безоглядный оптимизм, граничащий с идиотизмом. И Миллер этим жил. И совсем не плохо жил. Он это принимал как данность.
Когда умирает маленький незаметный человек — понятно, что это проходит незаметно. Даже когда умирает всеобщий любимец: герой войны, знаменитый футболист, кумир попсы или великий актер, — то людям хватает получаса, чтобы всласть погрустить и вернуться к своим каждодневным мыслям и делам.
У оставшихся в живых нет времени на грусть, им надо успеть переделать великое множество самых разных вещей: заняться любовью с женой приятеля, позавтракать с нужным человеком, подсидеть коллегу, внести очередной взнос за дом, договориться о кредите, отдать машину в ремонт, поговорить с сыном… И т. д.
Миллер знал, что Господу и миру людей безразлично от чего ты умрешь, главное — чтобы ты умер. И умер вовремя.
…Может, мне заняться благотворительностью? Отдать все деньги до копейки в какой-нибудь приют для престарелых. В надежде, что когда-нибудь и мне найдется там место.
В один прекрасный день я заметил, что солнце светит не для меня. И что?
Как описать тоску? У Тургенева есть замечательные места, от которых веет скукой далекого девятнадцатого века. Возможно, тогда это скукой не называлось. Так жили все. То есть со скукой все были на короткой ноге. Жили неторопливо, размеренно и осмысленно. Скука была неотъемлемой, привычной и необходимой частью светской городской жизни. Иногда и деревенской. И не надо думать, что только помещичьей. Крестьянин тосковал не меньше. Особенно долгими русскими зимами, когда он сутками лежал на полатях и не знал, чем себя занять.
